Станислав Родионов - Преступник

— Тогда я не буду жениться, — решил вслух Леденцов.

— Знаешь, чем собака отличается от жены?

— Хвостом?

— Собака все понимает, но сказать не может. Жена все время говорит, но ничего не понимает.

Паучья любовь. Леденцов насмотрелся на нее, вернее, знал, чем эта любовь кончается. Выезды на квартирные скандалы, отравления уксусом, самоповешение на бельевой веревке, разбитые сковородками головы и просто вышибленные стекла, душераздирающие крики — все это она, паучья любовь. Подобные квартиры Петельников звал самоедскими, потому что там поедали друг друга без смысла и зачастую без особого желания. Чтобы понять этих самоедов, он отвергал любой жизненный опыт, полагаясь только на логику: зачем жить с ненавистным человеком?

— И вы терпите эту паучью жизнь? — удивился Леденцов.

— Не терплю! — бахвалисто отрезал Смагин.

— Разводитесь?

— Я тоже ей жизнь осложняю.

— Как?

— Допустим, золотые часики дамские лежали себе и лежали да убежали.

Леденцов отвернулся, чтобы выдохнуть свободно. Казалось, что весь слитый в бокал коньяк испарился и ударил ему в голову. Он еще раз вздохнул, освобождаясь от этого коньячного наваждения, и беззаботно повернулся к Смагину-Шакало:

— Жена ведь заявит в милицию…

— Моя милиция меня бережет.

— В каком смысле, Анатолий Семенович? — не удержался Леденцов от елейного тона.

— Задействована одна хитрованная комбинация с помощью той же милиции.

— А если милиция решит, что вы украли?

— У собственной жены, совместно нажитое? Пусть решают, дуракам закон не писан.

Леденцов вдруг подумал… Дуракам закон не писан. А что, если наоборот: закон писан как раз для дураков, потому что умный и без законов понимает; потому что умный и без законов не сделает подлости.

Жизненный опыт, даже самый благотворный, может обернуться штампом. Петельников ждал неустроенности, прокуренности, может быть, даже пропитости… Потому что большинство испорченных подростков из этих семей, из прокуренно-пропитых.

Но в передней висели полочки, эстампики, тростниковые циновочки… Пахло только что сваренным супом. Похоже, куриным; из-за пропущенных обедов-ужинов носы оперативников с годами становятся чувствительными к запаху пищи.

— Капитан Петельников, из милиции, — представился он.

— Нашли? — спросила мать неуверенно, потому что никого не привели.

— Пока нет.

— Проходите, — тяжело засуетился отец, принимая куртку гостя. Его провели в большую комнату. Он сел на широкую тахту и огляделся.

В голову невесть отчего пришли шахматы, хотя ни доски, ни фигур он не видел. Петельников давно приучил себя не уходить от мимолетных мыслей, вернее, от неокрепших мыслишек и впечатлений, которые в сознании шмыгают свободно и бездельно, как элементарные частицы в материи. Он еще раз оглядел комнату.

На овальном полированном столе ничего не было, кроме хрустального блюда, стоявшего ровно посередине. У противоположной стены бурела еще одна такая же тахта, вытянувшись параллельно первой. Четыре приземистых кресла насупились по четырем углам. Темная стенка, деленная на равные мелкие ниши, казалась пустыми сотами, которые бросили гигантские пчелы. Кактусов на подоконнике было ровно три: большой посередине и два маленьких по бокам. Шахматный порядок.

— Никаких сигналов о его местопребывании не поступало? — начал Петельников.

— Пока нет, — ответила мать.

— Родственников у вас много?

— Только на Украине, но мы уже звонили…

— Почему Саша пустился в бега? — прямо спросил оперативник.

— Сами в недоумении. — Растерянное лицо матери это недоумение подтверждало.

— Может, дома что случилось?

— У нас всегда спокойно и тихо.

— С жиру бесятся, — добавил отец.

— С какого жиру? — заинтересовался Петельников.

— Все есть, а силушку девать некуда.

Родители стояли, поэтому говорить с ними было неудобно. Не гостю же предлагать места хозяевам? Петельников догадался: сесть на тахту с ним рядом они стеснялись, а разойтись по углам в кресла и выкрикивать оттуда было бы затруднительно и смешно.

— Раньше что-нибудь подобное случалось?

— Никогда, — убежденно заявила мать.

— В прошлом году Сашка надел печатку, — вспомнил Вязьметинов.

— Какую печатку?

— Из алюминия, с черепом и костями.

— Вы разузнали, зачем носит?

— Что тут узнавать… Взял я молоток да расплющил.

— В том году еще было озорство, — добавила мать. — Обрился наголо.