Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Когда за ним приезжали, он, как правило, лежал все в той же позе, похудевший, с резче проступившими скулами, и то ли от худобы, то ли от одиночества просветлевший.

Его провизия оставалась рядом почти нетронутой, и Вася был голоден, зол и весел. Его добыча, чаще всего дикие утки, была уже обработана, и тут же, на траве, начинался охотничий пир.

Стрелял с такой точностью, что утки падали рядом с ним — во всяком случае Вася мог собрать их ползком.

Смог бы он сутками лежать в степи, если бы не знал подробностей, которыми поражал меня, если бы не знал ее капиллярной жизни? Точно так же, как тоска, снедавшая Васю в четырех стенах, проецировала эти подробности в мощный ошеломляющий образ, точно так и само это знание возводило клочок степи, по существу могилу, в которой заживо погребен Вася Глотов, в десятичную степень могучего, полнокровного, притягательного мира, воздействующего на всю клавиатуру человеческих чувств.

Вася сам был подранком и потому место для засады находил с такой же точностью, с какой находит единственную спасительную, не запятнанную человеческими следами тропинку истекающий кровью зверь.

Это надо же — залечь так, чтобы утки летели через тебя! Залечь, определиться даже не в степи, а в целом небе.

В весенней, цветущей, сбивающей нас со следа запахами и красками, ветром и солнцем степи, в болезненной охоте, захватывающей нас в шестнадцать лет, я тоже был Васей Глотовым.

Когда я впервые увидел ее? Наверное, в мартовский день, когда Катя привезла меня в интернат. Увидел всех и среди всех — ее. Какой она была в тот первый день? А Бог ее знает — понадобилось несколько месяцев, целых полгода, чтобы она выделилась, выкристаллизовалась из всех. Сколько себя помню, всю жизнь в кого-то влюблен. Всю жизнь в сердце сладкий, ноющий груз. Вот только с годами оно как-то легчает, подсыхает, выветривается, как выветривается и само тело; руки, шея, грудь. И в интернате мне потребовалось не больше трех дней, чтобы влюбиться в Аню Арнаутову, тихую, монашеского стана, с лицом, занавешенным густыми ресницами. Достоинством Ани было и то, что она сидела на первой парте. Смотришь на преподавателя, ловишь каждое слово — видишь Аню. Полгода смотрел на Аню, не подозревая, что здесь же, в классе, выкристаллизовывается девочка Лена, кристалл к кристаллу — чтобы однажды солью, дробинкой, кристаллом достать меня. Мышечные ткани обволакивают инородное тело, отсюда ощущение тяжести. Инородное. А может, самое родное, до сих пор отзывающееся сладостью и болью? Что такое сердце — самая сильная, дольше всех сохраняющая молодую упругость мышца. Двуглавая мышца, и по форме, и по своей плотности, жизнестойкости удивительно напоминающая яблоневое семечко…

Мы купались в озере. Это озеро со странным именем Буйвола — не Буйволица, а Буйвола — лежало рядом с интернатом. Махнешь через забор, спустишься метров на триста в низинку, и вот оно — плещется у ног. Мутно-зеленое, волокнистое, особенно в ветреную погоду, проросшее в степи, как занесенный ветром злак, как лишай. Оно было здесь неожиданным и начиналось так, как начинаются в пустыне все озера и моря: без переходов, без крепостных лесенок деревьев и кустарника, переброшенных с одной стихии на другую и хлипко болтающихся на ветру. Никаких переходов: идешь, идешь по полыни — и сразу в воду. Такую же горькую, как полынь, такую же теплую и похожую на пепел. Помните, идешь по полыни — как по еще теплому ветру.

По преданию, хан Батый затопил в озере золотую колесницу. Сколько знаю степных озер — в каждом затоплено по колеснице. Самый разудалый, самый русский образ богатства: в каждой луже — по золотой колеснице.

А вообще-то кому как, а для меня эта голая, выпуклая вода в степи таинственнее, чем какая-нибудь гнилая прорва в лесной глухомани. Батый. Запалившиеся кони жадно пьют у берега, и их вытянутые шеи дрожат от напряжения, как вонзенные в воду лезвия складных ножей. Почему кони? Раз Буйвола, значит — буйволицы. Буйволицы в колесницах — кровосмешенье веков и народов…

А может, все проще: в неправильной форме множественного числа — буйвола? Тенденция распространенная, особенно в просторечье — шофера, трактора… Если долго смотреть на уходящее к горизонту озеро, то в самом деле на мгновение может показаться: идет по степи тяжелое, безмолвное стадо. Голодно опущены головы, ни ноги, ни туловища не различимы, лишь гряда за грядой мерно колышутся на поверхности стада холки и спины, сливаясь вдали в сплошную зыбкую массу то ли воды, то ли неба.