Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

Если мне попадался подгнивший шест, я обрубал, укорачивал его и подтесывал вновь — чтобы легче было вогнать в землю. Мне нравилась моя работа, топором орудовать интереснее, чем лопатой. Там, в стороне, мои одноклассники открывали виноград, вызволяли лопатами его почерневшие, еще не ожившие лозы из-под спасавшей их от морозов земли. Под ногами проблескивала молодая трава, мою обнаженную спину грело апрельское солнце. Топор послушен руке, серая, местами лиловая щепа валялась вокруг. У меня хорошее, легкое настроение, я, конечно же, ни о чем не думал — до той поры, пока моей спины не коснулась чья-то рука. Да это была и не рука, а один палец, скорее всего указательный. Он прошелся по моей спине, по изогнутому и, наверное, крепко выпиравшему позвоночному столбу, повторяя все его впадины и возвышенности.

Я, конечно же, узнал, чья это рука. Я, может, даже видел — каким-то боковым, неуловимым зрением, — как подходила ко мне эта девчонка. Я тогда вообще обладал способностью видеть ее, даже не видя, отвернувшись от нее, смотря совсем в другую сторону, видеть бог знаем чем. Что бы ни делал — в классе, в столовой, на улице, — все равно видел ее. Как она сидит, как аккуратно, по-кошачьи ест, как идет по интернатскому двору, проводя ладонью по стриженым острым (как и мой позвоночник) кустам смородины. Эти кусты мы когда-то сажали вместе, классом. Я обладал охотничьей способностью — как быстро она отмирает! — ощущать, предвидеть ее появление. Вполне возможно, что и эту отдельную работу — тесать торкалья, выбрал именно потому, что знал: рано или поздно Лена пройдет, просто должна пройти возле штабеля с шестами: он стоял у дороги из виноградника на культстан. У единственной здесь дороги. Обедать мы должны на культстане и уезжать тоже с культстана — в конце дня сюда подъедет за нами, если не напьется, интернатский шофер дядя Федя.

— Кто хочет тесать торкалья? — спросил завхоз, и на расчеты у меня оставались секунды.

Я хорошо считал. И теперь наверняка заметил ее и наверняка застучал топором с еще большим усердием.

Ее палец полз по мне, а я глупо улыбался — с топором в руках! — и, затаившись, боялся спугнуть его. Спугнуть полурастение-полуживотное, эту еще вялую, но уже припорошенную сладкой пыльцой пчелу.

Когда, осмелев, оглянулся, она уже была далеко, шагах в десяти. На ней узкие и короткие, заканчивавшиеся на икрах — по тогдашней моде — спортивные брюки. Как же глупа иногда бывает наша память: лучше всего я помню черные, со следами подсыхающей глины, брюки.

Узнал бы сейчас эту руку, как узнал ее тогда, узнал по вкрадчивому касанию, хотя никогда ранее до того апрельского дня, да и позже, к сожалению, тоже, она меня не касалась? Мне кажется — узнал бы.

А ведь я действительно знал такого охотника. Это же Вася Глотов с Черных земель, из калмыцких степей. Говорят, был весельчаком и балагуром, но когда я познакомился с ним, его уже постигло горе: из-за какой-то болезни отнялись ноги. Уехала, забрав сына, жена, и Вася остался в глухом степном поселке вдвоем с матерью. Я у них оказался случайно: крепко заболел в командировке, и они приютили меня. По комнате Вася передвигался ползком, сидя, как ползают дети, едва научившиеся сидеть. Большая курчавая голова, широко развернутые, чуть приподнятые плечи, сильные руки — когда он, передвигаясь, упирался ими, они вспухали мышцами и сухожилиями, словно врастали корнями в пол, — и смятая, безвольная, косо волочившаяся нижняя часть тела. Подвигался к кровати, подавал мне кружку молока с медом, лекарство или, сидя на полу и привалившись спиной к кровати, рассказывал мне про охоту, про степь. Я всегда считал, что знаю степь лучше, чем что-либо другое. Но Вася подавлял, заколдовывал меня подробностями ее тайной, физиологической жизни, о которых я и не догадывался. Тоска, снедавшая Васю в четырех стенах, разрешалась в его рассказах, и, освещенные ею, эти подробности из элементов знания становились фактами искусства.

Иногда начинал рассказывать о сыне. Или принимался петь.

Как только Вася порывался петь, его мать, смирная, аккуратная, несшая крест без видимого надрыва, снималась с места, обхватывала его плечи, приникала к нему, как будто хотела притушить пламень, что жег и бил его изнутри:

— Не надо, Вася, не надо…

Наше знакомство продолжалось потом несколько лет, до самой Васиной смерти. Один-два раза в год по его просьбе друзья вывозили Васю в степь… Он сам выбирал место для охоты, ложился в траве навзничь, клал рядом ружье, и по давно заведенному правилу друзья безропотно покидали его, оставив ему на несколько суток запас еды и воды. Вася хотел охотиться, а не побираться с чужой охоты. С какой же выстраданной точностью он должен был выбирать это единственно верное место для своей засады, и с какой же страстью — страстью глухого, — должен был внимать безответному степному небу!