Георгий Пряхин - Интернат [Повесть]

— Извините, Климова к директору.

В ту же минуту в классе раздался вопль: «Сере-ега!», топот, прикрытая мною дверь с треском распахнулась, и в ее пробоину вывалился Саня. Мы колотили друг друга по спинам, и старый школьный коридор, в котором хорошо, по-домашнему сквозило вымытыми полами, вздрагивал, будто мы выколачивали пыль из его поношенных стен. Глаза у Саньки сияли, его рябая, притрушенная отрубями физиономия расплылась. «Серега!», — повторял он.

«С войны не виделись» — вот, пожалуй, мерка, эквивалентная счастью, пылавшему на его лице.

Однажды в интернате мы были свидетелями встречи Учителя и его фронтового товарища — то ли воевали вместе, то ли вместе сидели в концлагере, то ли еще где. Встретились на интернатском дворе, весной. Двор пуст, потому что в интернате шли уроки. Учитель оказался во дворе случайно — шел из общежития в школу, — а в это время навстречу ему в калитку входил его товарищ, приехавший, как мы потом узнали, откуда-то из-под Рязани. Увидели друг друга одновременно и одновременно кинулись вперед, схлестнувшись в твердом мужском объятии. Стояли, прижавшись друг к другу, оба худые, с торчащими под рубахами лопатками, и молча раскачивались из стороны в сторону, как непроизвольно раскачиваются люди в сильном горе или физическом страдании: над прахом близкого человека или наедине с болью. Ни слова пока не произнесено, никакого шума не доносилось со двора к нашим окнам, но интернат каким-то чудом почуял, что там, внизу, что-то происходит. И прильнул к стеклам — малыши, старшеклассники, учителя, тоже ни слова не проронив.

А мы с Саней разъехались предыдущим летом, когда в интернате упразднили старшие классы. К тому же я никогда не был его закадычным другом.

Но сейчас, перебирая в памяти весь наш класс, я думаю: ну кто еще мог вот так, до слез, порадоваться встрече? Только Саня. Невысок, весь очень хорошо, без зазоров прилаженный к земле, но голова парила в небесах. Сын многодетной сельской библиотекарши, которая рано осталась вдовой, Саня был отчаянным книжником. Изощренным книжником: носился по интернату с синенькими томиками Проспера Мериме, о котором многие из нас и слыхом не слыхивали. Чокнулся на Мериме: доставал, выменивал его сборники — учителя уже не боролись с тем, что на уроках Саня сидел, вперив очи в собственный пупок, мог на перемене вскочить на подоконник и ликующим голосом провопить в прибой интернатского двора, которому, конечно, не хватало только гугенотских песнопений:

Этот книгочей не был схимником. Жизнелюбив, как подрастающий щенок. Широкая, выпуклая грудь, кривоватые ноги, в глазах вечное добродушие и вечное любопытство — в точности щенок переходного возраста. У меня сохранилась старая, вылинявшая любительская карточка. На ней мы с Саней натираем снегом Гражданина. У Гражданина лица не видно — всё в снегу, как в мыльной пене. От времени снег на карточке желтеет, вот-вот возьмется водой, потечет, и тогда Гражданин наконец предстанет перед согражданами во всем своем обличье. Зато Санина физиономия еще различима, еще осязаема — так и брызжет неподдельнейшим восторгом и азартом.

Саня был одним из самых постоянных помощников в столовой и наверняка самым бескорыстным. Сам он нежаден, но жалел нас, жадных. Посмотрит, как маемся в ожидании обеда, усмехнется; мол. Господи, на одно государство да сразу пятнадцать Гаргантюа, это ж никакое народное хозяйство не выдержит, и — отправится в столовую помогать дежурным. Его там все знали и пропускали беспрепятственно.

По ночам в один и тот же час, когда в интернат привозили хлеб, Саня ходил помогать выгружать его. Встанет, оденется и — на улицу, где его уже ждал хлебторговский шофер, с которым Саня сумел подружиться. Уходил бесшумно, но кто-нибудь из нас все равно просыпался, толкал соседа и, показав на дверь, в которой тенью исчез Саня, говорил: «Пошел». Пошел! Как в открытый космос, — знала через минуту спальня и, переговариваясь, ждала его. Возвращался так же тихо, как уходил. В руках белели три-четыре булки. Совал их соседу, и пахучий, горячий хлеб шел по кроватям, каждый отламывал свою долю и передавал буханку дальше, а Саня, сделав свое дело, нырял под одеяло, сворачивался калачиком — щенок переходного возраста — и дрых, как убитый.

Надо знать наш тогдашний действительно волчий аппетит, чтобы увидеть, как уминали мы Санин хлеб. Да дело, наверное, не только в аппетите. Нам нравились ночные трапезы, обделенных на них не было, кроме, разве что, самого Сани.