Владимир Добряков - Когда тебе пятнадцать

— Все равно… Да вы же просто не знаете Костю, раз так о нем…

Олег подошел к пианино, открыл крышку, раз и другой стукнул пальцем по крайней клавише. Внимательно послушал басовитый звук и обратился к Тане:

— Хорошо, допускаю: Костя — парень в норме. Но разве это меняет дело? Какой тебе интерес дружить с ним? Ни весу, ни возможностей, ни престижа. Круглый нуль. А у тебя мать — артистка. Ее в городе знают, хоть, может, и не звезда, не прима. Отец — известный скульптор. Почет, уважение, за границу ездит. Своя «Лада». Сечешь, каков уровень! И вот дочка, о тебе, о тебе говорю, — Олег показал на Таню пальцем, — дочка дружит с сыном алкаша. Цирк Шапито! Разговорчиков хочешь? Моя тетка в театральной костюмерной работает. Как начнет — не переслушаешь. Всем косточки перемоет. Ну, решай задачку: мать и отец у тебя придут в восторг от такой милой информации?

Когда Олег сказал про «отца», у Тани как-то сразу тяжело-тяжело стало на сердце. Отец. Родной отец. Был бы он жив… А этот — не все ли ему равно?

— Живописно расписал. — Таня горько усмехнулась. — А скажи, пожалуйста, почему это вдруг обо мне такая трогательная забота?

— Снова не врубилась? Петя, объясни, как поэт.

Курочкин повертел в руках яблоко, перевел взгляд на Березкину, сидевшую в напряженной позе, и как поэт изъясняться не стал:

— Ты же лучшая в классе девчонка.

В комнате воцарилась тишина.

— Мы танцевать будем? — недовольно спросила Люба.

— Обожди, перекур. — Олег достал из кармана сигареты. Себе вынул из пачки и Пете. Небрежно чиркнул спичкой. — Дамам не предлагаю. Лично у меня вид курящей девицы вызывает глубокую антипатию… А ты, Петр Курочкин, — пустив к потолку струйку дыма, покосился на приятеля Олег, — рассуждаешь, между прочим, весьма примитивно. Что значит — лучшая девчонка?.. Расплывчатое понятие… Люба, скажешь, не лучшая? То-то, сочинитель. Не в этом дело.

— А в чем? — присев на подлокотник кресла, быстро спросила Люба.

Торчащая в губах сигарета, важный, покровительственный вид, небрежный тон — все вызывало в Тане протест.

— Догадываюсь, что имеешь в виду, — прямо посмотрев Чинову в лицо, сказала она. — Впрочем, ты это уже сказал. Хорошо, когда у «лучшей девчонки», помимо всего прочего, отец и мать — известные люди, у которых машина и которые бывают за границей.

— И что же плохого я сказал? Что обидного для тебя? — Олег смотрел мягко, будто пытался внушить маленькой девочке простую истину. — Машина у вас «Лада», желтого цвета, даже номер помню — 22–25… Это я сказал? Ну и что? Машиной сейчас не удивишь. И за границу многие ездят.

— Не надо, Олег, не звени словами. Все ты прекрасно понимаешь. А думать так — пошло. Очень пошло.

— Пошло? Это ты точно знаешь? Из достоверных источников? В учебнике прочитала? — Олег, не торопясь, обернулся к Любе, сидевшей рядом, на подлокотнике. — Любочка, это в самом деле пошло?

Та потрогала пальцами жемчужину на черной бархатке и горестно (ее родители за границу не ездили, машины не имели) вздохнула:

— Элементарно… Да-да, Таня, — перехватив тревожный взгляд одноклассницы, подтвердила Люба, — элементарно и обыкновенно. Не согласна? Тогда покажи мне не пошлого человека. Нет таких. Все так думают. Время такое. Люди устраиваются. Берут от жизни все, что могут. Здоровье берегут… И я такая. Хотите, признаюсь?.. Ладно, признаюсь. Русачка пятерку мне поставила за сочинение. Расхвалила. Думаете, я сама писала? Зачем? — блестя белыми зубами, рассмеялась Люба. — Кому это нужно! У меня двоюродная сестра пять лет назад закончила школу. На медаль закончила. Все сочинения хранила. Недавно мы помогали им переезжать на новую квартиру, и я попросила тетрадки… Только смотрите, не выдавайте меня… А Гудин твой, думаешь, отчего сияет? Что, влюбился без памяти? Сомневаюсь, Танечка. Тоже свой интерес имеет. И о чем-нибудь таком мечтает… машинном.

Таня не возмутилась. Опустила голову. Вспомнила любимые свои книги. Вспомнила Гулю Королеву, летчика Маресьева, пробиравшегося с перебитыми ногами к своим. Этими людьми она восхищалась, гордилась, им хотела подражать. А ее собственный отец. Разве не герой!.. Но говорить сейчас о книгах, что-то доказывать у Тани не было ни сил, ни желания. Да и сможет ли убедить? На все ответят: тогда было другое время. Олег еще и так, наверно, скажет: «В книгах напишут красиво…» Говорить же о погибшем отце, здесь, в этой небольшой уютной комнате, она тем более не могла. Тане стало горько, одиноко и скучно. Лучше бы не приходила сюда.