Дойвбер Левин - Федька [Повесть]

— Нет.

— Нехорошо. — Комиссар встал. — Теперь вот еще, последнее: где сейчас полковник Степанов, Иван Иларионович Степанов?

— Не могу знать.

— Затвердила сорока про Якова! — Комиссар устало махнул рукой. — Увести!

Потапов спешился. Подошел к комиссару. Вполголоса сказал:

— Может, прикажешь подать кого из солдат? Ребята, сдается, ничего, тихие.

— Давай.

— Эй! — сказал кому-то Потапов. — Давай!

— Которого? — спросил из темноты голос.

— Этого… как его… пегого…

Солдат, и правда, был пестрый весь, разномастный. Именно — пегий. Небольшая круглая бородка цвета спелой пшеницы. Усы темные, почти черные. Брови же белые, как лен.

— Во какой! — сказал Федька. — Черт болотный!

— С лица, брат, не воду пить, — сказал Сорока. — А солдат-то он, видать, исправный.

Верно, одет он был, солдат, чисто, опрятно как-то. Все на месте, все пригнано, подобрано, подтянуто. И стоял хорошо, легко, свободно, а без вольности, как надо, по уставу: грудь вперед, голова вверх, руки по швам.

— Сразу скажешь: старый солдат, — заметил Сорока. — Выправка-то настоящая.

— Имя? — спросил комиссар.

Солдат, глядя прямо перед собой, ответил коротко и четко:

— Степан.

— Отчество?

— Гаврилыч.

— Из мобилизованных? Крестьянин?

— Точно так.

— У белых давно?

— Никак нет.

— В империалистическую ходил?

— Точно так.

— На каком фронте-то был?

— На австрийском.

— Так. Вот что, Степан Гаврилыч, дело у меня до тебя.

— Рад стараться.

— Ты это брось «рад стараться». У нас так не полагается. Лучше скажи ты мне вот что: прибыли тут на ваш участок новые какие части?

Солдат испуганно моргнул.

— Не могу знать.

— Брось! — сказал комиссар. — Не дури! Не хочешь говорить — так и скажи! А то «не могу знать»!

Солдат молчал.

— Так как же?

Солдат вдруг быстро огляделся. Наклонился к комиссару.

— Точно так. Три полка.

— Именно?

— Двадцать пятый пехотный, офицерский и потом… этот…

— Третий пластунский?

— Третий пластунский.

— Значит, так, — сказал комиссар. — Все правильно. Ну, брат, спасибо.

— Рад стараться.

— Опять «стараться». — Комиссар улыбнулся. — А крепко это в тебе сидит, — сказал он. — Видать, долго муштровали. Сколько годов?

Солдат, глядя на него, тоже улыбнулся. И вдруг, сразу как-то, все солдатское ушло, сгинуло, точно и не было. Стоял перед комиссаром мужик, умный мужик, умница.

— А без малого, считай, десять лет, — негромко сказал он. — Четыре — на действительной, да вот шестой — на войне.

И опять сухой треск вереска под ногами коней и гулкий говор ночного леса.

И опять за каждым деревом, за каждым кустом чьи-то глаза: то ли белые, то ли волки. «Пальнуть бы! — думает Федька, засыпая. — Пальнуть бы раз — знали бы, как подглядывать!» Но никто не стреляет. Трещит вереск. Шумит лес. Бойцы дремлют, покачиваясь в седле. Но Тишина. Глушь.

— Заснул?

Федька вздрогнул. Открыл глаза.

— И не думал!

Думать-то, пожалуй, не думал, а заснуть-то, должно, заснул. Шли-то лесом? Лесом. А вот глянь-ка! Нету леса. Поле. Темное ночное поле и где-то близко огонек. Когда из лесу-то вышли?

— Вона! — сказал Сорока. — Уж мы тут час как стоим!

Подошел Потапов, комвзвода.

— Пошли!

— Есть! — Сорока спрыгнул с тачанки. Надел шапку. Достал наган. — Так помни, — сказал он. — Не разговаривать. Не курить. Не спать.

— Ладно, — сказал Мишка. — Знаю.

— Ну, смотри.

— Да ты куда собрался? — спросил Федька.

— Тут, — сказал Сорока, — по грибы.

И пошел куда-то в темноту, в ночь.

— Погоди, Вася! — крикнул Федька. — И я!

— Тшш! — зашикал Сорока. — Чего орешь? Дура!

Шло их немного: шесть человек бойцов, комиссар, комвзвода, Сорока, Федька. Шли осторожно, бесшумно. Приостановятся. Прислушаются. Ничего, спокойно. И — пригнувшись, почти ползком — дальше.

Свернули с дороги. Пошли по целине. Обогнули холм. Опять свернули. Вышли на поляну, поросшую густым кустарником. И все время впереди, не потухая и не разгораясь, теплой свечкой в ночи, тлел и светился чахлый огонек.

— Это что ж? — спросил Федька.

— Ольховка, — шепнул Сорока. — Полустанок.

— Ага, — сказал Федька. — Знаю.

Налево — лес. Направо — поле, степь, степная даль. Над степью, летом, огромное палящее солнце, блеклое небо и синяя дымка за далеким курганом. Зимой же, в сумерках, волчий вой, снега, метель, а вечером — щербатый месяц и белая звезда.

Тут, между лесом и степью, расположился полустанок Ольховка, малый мир, унылый и убогий: вокзал, водокачка, перрон, колокол на перроне и фонарь.