Дойвбер Левин - Федька [Повесть]

— Говорят тебе, давай! — кричит Сорока. — Видишь, он что делает-то?

«Это он, Вася, про кого?», думает Федька.

Вдруг — бух! — рядом что-то ухнуло, ударило так, что земля дрогнула.

Федька испуганно открыл глаза.

Прямо над головой, — Федька спал на дворе, у тачанки, — прямо над головой было небо, ясное утреннее небо. И в небе низко, чуть не над самыми крышами, с глухим ревом кружила большая стальная птица. Самолет.

— Самолет! — крикнул Федька, приподымаясь. — Вася, самолет!

— Лежать! — Кто-то сзади сгреб его за волосы, повалил, придавил, ткнул носом в землю. — Лежи ты! — сказал голос Сороки.

Федька лежал долго. Уж гул самолета стал стихать, уж он еле слышен стал, а Сорока все не отпускал.

— Лежи ты!

Наконец, Федьке надоело.

— Ладно! — сказал он. — Будет! — И сел. Сел и увидел: из-под тачанки, как мышь из норы, выглядывает Мишка.

— Пронесло?

— Пронесло, — сказал Федька. — Вылазь.

По двору быстро прошел Никита.

— Луценко ушибло, — не оборачиваясь, на ходу, сказал он. — Насмерть.

— Врешь! — Сорока вскочил. — Врешь! — крикнул он и кинулся на улицу. Федька — за ним.

На улице, в том месте, где ударила бомба, еще дымилась небольшая круглая воронка. И недалеко от воронки, у ворот, лежал Луценко, Иван Луценко, боец первого взвода. Он лежал на правом боку, огромный и тяжелый. Старая, в заплатах, гимнастерка задралась, обнажив темную от загара, бронзовую спину, а из кармана синих, офицерского покроя, брюк торчала бумажка, исписанная кривыми крупными буквами.

Федька взял бумажку, развернул, прочитал: «…ис-пы-ты-вать чувст-ва…»

— Значит, так! — сказал Сорока. — Значит, так, Ваня! Посмотрел на Федьку пустыми какими-то, незрячими глазами.

— Земляки мы с ним были, — тихо, недоуменно как-то сказал он. — Из одной станицы, из Егорьевской. И вот, поди ты, дело какое, а?

Шли боевые дни.

Шли боевые дни.

Ели на ходу. Спали в седле. Не знали, не хотели покоя. Вокруг, во все концы, лежала родная земля. По родной земле ходил враг. И его надо было смести, изничтожить.

Первая Конная шла на прорыв.

Ни свет ни заря — еще ночные тени таились в оврагах — тронулись и пошли по направлению станции Кулаги. Дошли до станции и сразу подались назад: три бронепоезда саданули почти в упор. Пришлось засесть в балке, у шоссе, ждать, пока подойдет третья бригада.

А пока сидели, пока ждали, пришло утро. Утро пришло сырое, серое. Моросил теплый, грибной дождик. Туман полз по земле, и казалось — земля тлеет, дымится. Где-то, неведомо где, сипло горланили петухи. Скука.

Федька потянулся, зевнул. Поспать бы! Третья ночь без сна! Расправил плечи, встал и вдруг повеселел.

— Мишка, — сказал он, — ситный хошь?

Мишка встрепенулся, — он было прикорнул у пулемета, — захлопал осоловелыми глазами.

— А что?

— А хошь — так есть. Свежий.

С Мишки сон как рукой сняло. Сел.

— Ну, дай.

— «Дай». Ты что? Маленький? Сам бери.

— А где?

— А недалече, за пригорком.

За пригорком, в станционном поселке, топили печи — пахло дымом, горячим хлебом.

— Чуешь? — сказал Федька. — Гони, пока не поздно, а то простынет.

Мишка плюнул: тьфу ты! Отвернулся. Опять лег.

— Так-то он не любит, — сказал Сорока. — Ему спеки да подай.

Подошел Никита.

— Конница их показалась по хребту, — сказал он.

— Много?

— Не так чтобы много, а порядочно.

— Ну, уж и порядочно, — усомнился Сорока. — Эскадрон?

— Да нет. Поболе.

Федька встал.

— Пойти поглядеть, что ли?

— Ну-ну, — сказал Сорока, — тоже разведчик нашелся. Сиди.

— Сиди, сиди, — проворчал Федька. — Все бока отсидел.

— Боевой он у тебя, — сказал Никита.

— Не говори! — Сорока сокрушенно покачал головой. — Дать ему наган да саблю в руки — натворил бы делов!

— Да еще на коня бы, — добавил Никита.

— На коня нельзя. — Сорока вздохнул. — Свалится.

— Так привязать.

— Разве что.

— Ну вас! — Федька махнул рукой и поеживаясь — было слякотно, сыро — побрел по балке к шоссе.

— Куда? — сказал Сорока. — Назад!

— Да я враз.

— Назад, говорю! Сейчас выступать будем!

— Да недолго я.

— Федор, не дури!

— Ладно!

— Да-а, — сказал Никита, — и добр молодец, да есть норовец!

Пелена дождя почти скрыла станцию. Смутно темнели только здание вокзала и у вокзала тяжелая непроницаемая стена бронепоездов. Изредка в тумане отрывисто и гулко стрелял пулемет. Было не понять, кто стреляет, откуда, куда: по станции ли, со станции ли? У вокзала, у бронепоездов — ни души, никого. И конницы не видно.