Юрий Хазанович - Свое имя

Одно только условие ставил крепостной: Демидов даст волю двум его сыновьям, Михаилу и Савве. За себя он не просит, были бы счастливы дети. А если вольной сыновьям не будет, то ни за какие деньги не станет он делать эту работу.

Больше ста лет уже стоит плотина, возведенная Ушковым, и диву даются люди, откуда узнал крепостной мужик все ученые премудрости, без которых невозможно было построить такое. Но не меньше восхищает людей и характер Ушкова, твердый, властный и, несмотря на рабское положение крепостного, очень гордый…

Митя слушал с интересом, однако не мог понять, что настроило Максима Андреевича на исторический лад. А старик, отхлебывая четвертый стакан, продолжал:

— И ты учти, завсегда гордые были наши русские мастеровые. И щедрые. Это и по истории видать. Настоящий мастер никогда в тайности не держит свое уменье. Ежели человек на своем мастерстве сидит, как тот скупец на сундуке с золотом, считай, мастерство то загинет еще раньше, чем сам он в могилу сойдет. В прежние времена, случалось, секретничали мастера. Но не от хорошей жизни, понятно, а чтоб незаменимым быть, чтоб хозяину не просто было за ворота выставить. А нынче нечего бояться и не от кого таиться — сами всему хозяева. И тебе, голубок, нету причины теряться. И гордости хорошей надо бы тебе побольше иметь…

От удивления Митя отставил блюдце с чаем. С чего, интересно, Максим Андреевич взял, что он теряется, что ему недостает гордости?

— А это? — Старик потянулся было за вареньем, но на полпути остановился и показал пустой ложечкой в угол.

— Что там? — поинтересовалась Екатерина Антоновна.

— А ты у него спроси! — острым голоском воскликнул Максим Андреевич. — Гостинчик там. И какой бы ты думала? Ну? Сроду не отгадаешь. Водочка!

Екатерина Антоновна недовольно собрала губы, покачала головой:

— Ой, неладно придумал, Митя! Максим Андреич забыл уж, какая она. Ему и смотреть на нее доктора не дозволяют…

— Да не в том соль! — Старик рассерженно бросил ложечку, и она ударилась о блюдце. — С приношением пожаловал, понятно тебе? Ублажить машиниста своего решил. Даже тошнехонько на душе стало: напомнил старорежимные времена. У меня у самого был машинист — за науку приходилось бутылочками ему платить… — Он резко повернулся к Мите: — А у тебя это откуда? Всем как есть новый человек, а от него тухлой стародавностью понесло. Я лично батьку твоего, Тимофея Иваныча, обкатывал, но он водкой меня не паивал. Где откопал ты этот обычай? А я вот возьму это твое приношение, да и снесу в комсомольский комитет, будет тебе заместо рекомендации…

Некоторое время Митя молчал, поняв наконец, при чем тут и гордый крепостной Ушков, и щедрые русские мастера.

— Как вы могли… — заговорил он срывающимся голосом. — Как вы могли, Максим Андреич? У меня и в мыслях… Если б я знал, что вы такое припишете… Разве ж я «ублажать» пришел? Я думал… Просто захотелось мне что-то приятное… Вы же для меня… Я бы и к отцу своему так пришел, если б он был живой… Только он, я знаю, ничего бы такого… Он скорее всего сказал бы: «За угощение с первых твоих заработков — благодарствую. Но смотри не завлекайся этим баловством…» — Голос у Мити вдруг задрожал, и он умолк.

Екатерина Антоновна с осуждением поглядела на мужа:

— В самом-то деле, чего ты напустился? Человек от чистого сердца, а его за это… Он, поди, и понятия не имеет про то, что ты тут намолол. Зачем же темное во всем видеть?

Максим Андреевич долго молчал, пощипывая желтые усы. Потом посмотрел на Митю открытым взглядом.

— Ну, коли так, Димитрий, — сказал он негромко и проникновенно, — прости ты меня. Старые-то глаза и в новине, знать, старину видят… Словом, прости, голубок. Антоновна, две рюмки…

Пока он доставал из-под цветочного столика бутылку, Екатерина Антоновна поставила на стол две граненые старинные рюмки толстого белого стекла.

Близко поднося их к глазам и щурясь, Максим Андреевич не спеша наполнил одну, потом другую, так же не спеша заткнул бутылку бумажной пробкой и поднял свою рюмку.

— За тебя, значит, голубок. За все хорошее… — Он потрогал жесткие усы, в которых пряталась улыбка. — И еще скажу я, как сказал бы твой батька: «Смотри без баловства! Чтоб она никогда силу над тобой не имела…»

Пригубив, старик поставил рюмку, суетливой своей походкой вышел из комнаты и быстро вернулся.

— А это мой отдарок тебе, Димитрий, — сказал он, протягивая Мите плоский черный карманный фонарик. — Может, сгодится когда. Не больно казист он, правда, а мне сколько уж лет хорошо светил. Пускай теперь тебе посветит…