Людмила Сабинина: Подснежники

— Не умеют, — разводила руками Таисья Григорьевна. — И не мудрено: когда война-то началась, еще капельные были. Когда тут петь-то? Другие песни у нас пошли, бомбы да сирены. Вот какие наши песни!

Дети томились. Бойкая черненькая Сима уговаривала хнычущих, улаживала ссоры, кого-то брала на руки, кого-то потихоньку уводила за дверь. Люба впервые видела такое: дети вообще не представляли себе, что можно не только говорить, но и петь. Она подзывала малышей поближе к пианино, наигрывала простенький мотив, пела. Уговаривала: «Ну, пой, пой вместе со мной!» Малыш удивленно моргал, топтался тоскливо и молчал. Потом принимался хныкать…

Вспомнилось детство: кто-то играет на гитаре, может быть — отец. А она, Люба, пляшет. Пляшет и смотрит на свою тень на стене. Как круглая голова тени под музыку подпрыгивает: вверх, вниз, вверх, вниз. Смешно Любе, весело! А музыка играет, и кто-то поет смешную песню: «Мы с тобой дрова рубили, рукавицы позабыли, топор, рукавицы, рукавицы и топор!»… Но вспоминать некогда, надо что-то делать. Время идет…

И Люба затеяла игру. Ребята плясали, потом под музыку изображали разных зверей. Занятия пошли чуточку живее. Но разве только самую чуточку…

— Одну-то песенку мы все-таки умеем, — шепнула Таисья Григорьевна, когда все снова расселись по местам. — Про «священную войну». По радио только ее и слышим. Сыграйте нам, лапушка Любовь Михайловна.

Люба заиграла, и, к ее удивлению, ребятишки затянули:

Таисья Григорьевна зашептала на ухо:

— Ой, что вы, миленькая, потише надо! Ведь и говорить-то не умеют которые, где им так часто! Потише надо…

Люба и сама поняла, что надо играть помедленнее. Действительно, многие ребята не успевали выговаривать слова, тянули, отставали от других. Заиграла медленней. Теперь пели все… И зазвучал протяжный, безрадостный хорал. Детские голоса натужно тянули: «Идет война-а на-родная-аа, священная война…»

Песня наконец смолкла. Любе она показалась слишком уж длинной.

— Вот как мы умеем, — сказала Таисья Григорьевна. — А больше мы не умеем никак. На том и судите нас, Любовь Михайловна!

Когда занятия кончились и детей увели, Люба едва добралась до своей комнаты — так устала. Прилегла на койку, закрыла глаза. На минутку забежала Сима.

— Ага! Вымоталась! Я так и знала. Ничего, привыкнешь. Ко всему привыкнуть можно… Сначала я тоже чуть не умерла. Честное слово! Трудно. Группу поведешь гулять в лес, так считаешь их, считаешь! То один пропал, то другого не видно. Присядет в траву, и нет его. Пропал ребенок. Ужас! Так все время и считаешь. До двадцати двух. Ужас!

Вечером Сима поведала, как во время эвакуации погибла мать, как отец, подполковник артиллерии, привез ее сюда и устроил воспитательницей. Сдал, так сказать, на руки Елене Никитичне. И зря. Сима мечтала попасть в школу медсестер, а потом, конечно, — на фронт. Давно бы там была, если бы не отец… Симе недавно исполнилось семнадцать. Болела тифом, и черные курчавые волосы успели отрасти сантиметра на два, не больше. Тоненькая, как хворостинка, куда уж ей — на фронт. Тоже, выдумала. На фронт! Верно сказала тогда заведующая: «цыпленок жареный» — Люба потихоньку засмеялась.

Уснули в тот день поздно, в соседней деревне уже кричали петухи.

Оказалось, эти первые занятия не понравились старшей воспитательнице, Ларисе Павловне, и она сочла своим долгом поделиться впечатлениями с заведующей. Обо всем этом Люба узнала от Симы.

— Занимались мы лепкой, и тут вошла Елена Никитична. А Лариса и давай болтать. И то, и се, и нет контакта с детьми, и подход не тот, потом еще про то, что ты выражалась — «собака», а не «собачка». Это когда в зверей играли. И без конца про эту «собаку»… Елена Никитична ей: «Ничего, педагог еще молодой», а Лариса губы вот так, — тут Сима крепко сжимала губы, — и головой покачивает: ну, и что же, дескать, тем хуже, тем хуже.

Любе стало так горько после Симиных слов, что она даже сама удивилась. Обидно! Стараешься, трудишься, а тут… Обедать Люба не пошла, осталась лежать на койке. Слезы накипали в горле, глаза жгло. Потом стало казаться, что она и взаправду в воспитательницы не годится. Ничего у нее не выйдет. Надо бросать все поскорее и домой.

После обеда зашла заведующая. Присела на стул рядом с кроватью.

— Что же, будем переживать? А работать кто будет?

— Елена Никитична, я должна уехать. Я домой хочу!