Юлия Яковлева: Жуки не плачут

«Прикончат, — сначала думала Таня мрачно. — На шапки. На мыло. Все для фронта, все для победы». Но для того, чтобы прикончить, везли их как-то слишком далеко. Шапки можно шить где угодно.

Мысль о скорой смерти ушла. Времени думать о чем-то другом стало вдруг очень много. Только думать и оставалось. Клетки не отпирали. Раз в день — это был день, потому что стоял полумрак, — в вагон с лязгом падал квадрат света: отпирали вагон, отодвигали дверь. Влезал солдат в фартуке. Втаскивал с собой ведро. Лил воду в миски. Выбрасывал за ноги тех, кто не пережил ночь. Война не церемонилась с людьми — с чего бы ей церемониться с кошками?

Глаза с лунным узором. Веера усов и бровей. Шерсть, которую так приятно гладить. И мягкие лапы, которые так неприятно могут выпустить остро наточенные крюки. Но больше всего Тане в кошках нравилась независимость. Они не лезли в душу. Не навязывались. В их сердце невозможно было читать, как по раскрытой книге. Как у собак. Они не служили верой и правдой злодеям или идиотам, как собаки. Собаки казались Тане добрыми наивными дурачками, а у кошек был понимающий вид. Раньше.

«Это все глаза», — решила она. Загадочные. При близком знакомстве она поразилась, какие кошки все-таки дуры. В глазах их она уже не видела загадки — одну пустоту лунного пейзажа.

Такие независимые и надменные в обычной жизни, кошки, попав в клетки, и не думали бороться. Или бежать. Или хотя бы тяпнуть гада в фартуке. Они лизали свой мех, выгибаясь и подняв одну заднюю ногу пистолетиком, чтобы достать себя под хвостом (Таня отворачивалась от омерзения). Большую часть времени спали. А когда не спали — спорили. Каждой казалось, что гад в фартуке неравнодушен именно к ней — налил воды побольше, чем другим. Причем спорили надменно, как герцогини. «Дуры», — обобщила Таня, несмотря на то что коты в этом вагоне тоже были. «Хоть и красивые», — признала она.

— Вонючая, вся в колтунах, фи! — донеслось до Тани.

— Боже, как мне повезло, — в голосе слышался сарказм. — Соседочка — отпад. Дышать нечем.

— Да помойка она, вот и все.

— На себя посмотрите, — робко попробовал вступиться кто-то, очевидно, тоже не вовсе не знакомый со свалками и мусорными баками.

— И ты помойка, — последовало.

Таня усмехнулась.

— И еще ржет, как лошадь, фи!

Таня поняла, что это все о ней.

— Пошла к черту! — огрызнулась она в темноту. Темнота ответила шипением, урчанием. Некоторые урчали с подвыванием.

— А то что? — дразнила из своей клетки Таня. — Ну выйди и раздери мне морду. Выходи. Давай. Что это никто не выходит?

И в тот момент, когда ей уже стало казаться, что она всю жизнь жила в этом вагоне, в этой клетке, в этом качающем, постукивающем мире, стук и качка начали гаснуть. Затихли и кошки. И вдруг вагон ткнулся — клетки стукнули друг друга и так же друг от друга отпрянули. Лязгнула, поехала в сторону дверь.

— Санитарный груз! — заорал голос. — Принимай.

Свежий, мокрый, ни с чем не сравнимый запах рукавом съездил Таню по носу.

Она вскочила на все четыре лапы.

Не может быть.

Ошибка. Издевательство.

В запахе чувствовались нотки огурца. Ошибки не было.

— Как отвратительно пахнет, — забрюзжали клетки. — Здесь речка? Где мы?

В вагон полезли женщины. В серых платках и с серыми лицами. В фартуках. В толстых дворницких рукавицах. Они угрюмо хватали клетки. Подавали в открытую дверь. Запах вливался в нее широкой медленной рекой. Заполнял вагон. Рекой, которая только одна такая была на всем свете.

— Где мы? Где мы? — засуетились остальные герцогини.

Таня ахнула, заметалась, ударяясь о стенки. Тут же получила по клетке сапогом. Но завопила не от боли.

И поняла: пусть. Даже если на шапку или на мыло. Она больше не боялась умирать. Чего бояться? Ей это давно пришло на ум, когда еще были мама и папа, сама она еще любила птиц, а смерть была только в сказках. Таня больше не любила птиц, не было папы и мамы, а смерть без стыда гуляла по улицам. И все же: ленинградцы после смерти превращаются в чаек — и качает, подбрасывает их ветер над рекой, которая называется то ли Туонела, то ли Нева, то ли Стикс.

— А ну не визжи, — опять двинул по ее клетке сапог. Но голос не злой и не смертельный — всего лишь смертельно усталый.

— Мы в Ленинграде! — кричала от радости Таня. — Мы в Ленинграде!

Клетка ее плавно взмыла вверх.

Клетка качалась, качалась, качалась.

Вместе с ней качались небо, паровозы, платформы, столбы, перроны, здания, деревья.

«Я в Ленинграде, я в Ленинграде», — не верила себе от счастья Таня. Здания были Лиговкой. Из других клеток — а женщины несли их по одной в каждой руке — утробно выло, рычало, шипело. Герцогини, среди которых, впрочем, были и коты, спохватились. Но поздно: теперь уже договориться было не о чем и невозможно — женщины с клетками расходились в разные стороны. Скоро вой, рычание, шипение стихли совсем. Соседка ее, в левой руке, тоже умолкла. Таня слышала только шарканье резиновых бот, шипение шин, позвякивание проносившихся трамваев.