Зинаида Лихачева - Вот они какие [Повести и рассказы]

Каково же было их удивление, когда через два дня после переезда Эни Сергеевны Пыжик вновь появился в коридоре. Он лежал у дверей комнаты, где жила раньше его хозяйка. Кто знает, может, псу казалось, что за дверью осталась его прежняя жизнь, полная человеческой ласки?

Эне Сергеевне сказали, что Пыжик находится на старом месте, и она пошла за ним. Как только Эня Сергеевна с Валериком на руках вошла в коридор, Пыжик, улыбаясь, радостно визжа, бросился к ней.

— Какого черта ты отираешься по чужим домам? — грубо закричала Эня Сергеевна. — Что, у тебя своего дома нет?

Валерик потянулся к собаке, и мать переменила тон:

— Это Пыжуня! Наш Пыжуня! Ну-ка, хлоп Пыжуню! Побей его, вот так. Не ходи куда не надо.

Детская ручка била собаку по голове, а пес…

— Смотрите, ему нравится. Он улыбается, — восклицала Эня Сергеевна. Пыжик смотрел на нее и ребенка и скалился, но это не было улыбкой. Он не хотел идти со своей хозяйкой. Она силком вытащила его на улицу. Пес вырвался и прибежал обратно.

Вечером на общем собрании в коридоре жильцы решили, что пусть Пыжик остается в доме.

— Вот только как Прасковья Ивановна? — сказал кто-то. — Она ведь не любит Пыжика, может, будет возражать?

Прасковья Ивановна молча распахнула дверь своей комнатки. Пыжик спал на коврике, занимая все свободное место маленькой комнатушки.

— Будете работать на Горностае, — сказал мне заведующий конбазой совхоза.

Горностай! В воображении возникла стройная, белоснежная лошадь. Но конюх уже подводил ко мне старого конягу с разбухшими от ревматизма коленями.

Белый в молодости, сейчас Горностай был грязно-серого цвета. Отвислая нижняя губа придавала его морде недовольное выражение старого брюзги. Когда я стала его запрягать, он прижал уши и, шамкая почти беззубой пастью, пытался меня укусить.

Как все неудачники, старик был раздражителен.

Горностая привезли на Колыму молодым, необъезженным жеребенком. Не успел он опомниться от свинцовых волн Охотского моря, все еще ощущая то вздымавшуюся, то уходящую из-под ног палубу, как сразу попал на маленький кирпичный завод при совхозе.

В бесконечные суровые зимы, в наскоро сколоченном щелястом тепляке, где пар дыхания смешивался с горьким дымом печурки, и летом, когда тепляк разбирали и подслеповатую лампочку сменяли ослепительные лучи палящего солнца, Горностай ходил по вытоптанному им кругу, грудью поворачивая длинный шест. Он месил глину.

А ведь, наверное, манила его пестревшая веселыми желтыми лютиками и фиолетовыми ирисами сочная трава болотистой долины? И в росистые утра мечталось ему пробежать, мягко постукивая подковами, по широкому шоссе, по которому деловито уходили и возвращались запряженные в телеги другие совхозные лошади?

Но скоро хлюпающая под мешалкой глина потушила все желания. Все равнодушней отмахивался он хвостом, когда утренние комары с въедливым стоном облепляли его бока, и только изредка моргал белыми ресницами, тревожа присосавшуюся у века просвечивающую кровью мошкару.

Но однажды Горностай лихо загарцевал по своему проклятому кругу и, когда подоспевшие рабочие повисли на нем с двух сторон, сел и, оскалив зубы, замотал головой, храпя и разбрасывая пену.

Боясь, что он может взбеситься, его отдали на конбазу. И там Горностай по-прежнему остался одиноким. Его угрюмый нрав отпугивал миролюбивых покладистых лошадей. А за скверную привычку кусаться и драки с другими лошадьми люди дали ему самую тяжелую работу: на Горностае стали бессменно возить воду.

Несколько раз в день ему надо было заходить по брюхо в ледяную реку Таскан и, чувствуя, как течение уносит из-под грузнувших ног песок, ждать, пока водовоз наполнит большую тяжелую бочку. Потом, скрежеща копытами по скользким камням, надсаживаться, вывозя ее на берег. И только когда ревматизм вцепился в ноги лошади и заныл, заскрипел в изуродованных суставах, ветеринар освободил Горностая от этой работы.

Мне иногда казалось, что заветной мечтой Горностая были совхозные дрожки, но ни разу в жизни ему не пришлось выполнить ни одного «легкового» задания. Вероятно поэтому, встречая запряженного в дрожки огромного гнедого жеребца, гордость совхоза, Горностай, хрипя и плюясь, рвался из оглобель с явным желанием подраться.

Несмотря на преклонные годы и инвалидность, Горностай оставался задирой. Не раз по возвращении его из ночного мне приходилось заливать йодом рваные раны на морде и плечах.