Лев Кузьмин - Золотые острова

Я тоже валюсь и помалкиваю. Я знаю: вина тут целиком собственная моя. Мне теперь только и остается: не ныть, терпеть, быть Миле благодарным за то, что она ни словом, ни намеком меня не попрекает.

Но вот Миля немного отдышалась. Она приподымается, смотрит на черный горизонт полей, на серую в полутьме дорогу, решительно говорит:

— Все! Дальше, Лёвка, пойдем без корзин. Корзины спрячу под ель, а тебя возьму на закукорки. Так выйдет быстрее. Фаня, должно быть, дома места не находит, потеряла нас.

И Миля тащит корзины к огромной, обвитой зыбким туманом ели. Сама она в этом тумане тоже такая зыбкая, тонюсенькая, так опять похожа на ту утреннюю девчонку-школьницу, мне ровесницу, что я лишь представил себя, недотепу, у нее на закукорках, так тут же от стыдобушки не своим голосом и взвыл:

— Не-ет… Хоть ползком, да сам своим ходом!

Сгоряча встаю, делаю один кособокий шаг, делаю другой, цапаюсь за колючую, шатучую еловую лапу и на глазах Мили со всхлипом, вместе с тою висячею лапою оседаю.

Я что есть сил бью кулаком по колючей траве, по земле, я неистово злюсь на свою полную беспомощность, да тут Миля говорит сторожко:

— Погоди-ка…

В предночной зябкой тишине далеко, глухо, на одной ноте тарахтит трактор. Он к нам не приближается, но и не умолкает. Он, вероятно, ходит и ходит поперек нашей, к станции, дороги, поперек большого поля. Похоже, это тот самый трактор, с тем самым трактористом, которому утром при солнышке Миля так старалась помахать.

Теперь она говорит поспешно:

— Сиди, терпи, не бойся… Я мигом!

Она оставляет меня под елкой, ее белая фигурка спешит, катится по чуть заметной в ночи полевой дороге. А я если чего сейчас и боюсь, то не лесного, молчаливо-угрюмого сумрака за моей спиною, а боюсь, что Миля если добежать и успеет, то незнакомый ей тракторист насмешливо скажет: «Ты что? Свихнулась? Сбрендила? Гонять такую рабочую махинищу за каким-то там пацаном… Небось поднатужишься — управишься сама! А я лично за целый-то день умаялся, упахался, и мне да и трактору пора к дому своему…»

Тракторист так скажет, и он, хмурый, усталый, будет прав, и в таком ответе опять виноват один лишь единственный я.

И вот сижу я в потемках под елью, ни на что хорошее уже не надеюсь, только переживаю за то, как огорчится Миля.

А над далеким взгорком, над черным полем коротко, резко блеснул свет. Он мигнул, пропал, зажегся снова и, вырастая все больше, все длинней, поплыл к моему пристанищу.

Через несколько минут он уже не просто плыл, не просто сиял — он, качаясь и вздрагивая от моторного рева, содрогаясь от стального лязга, так и обрушился на меня.

А мне этот грохот показался лучше любой музыки. Оглушенный гулом, ослепленный ярчайшим светом, я закричал:

— Вот он я! Вот он я! Вот он я!

Завопил, не соображая, что стальной гром не перекричать. Замахал, замаячил руками, совсем не понимая, что меня, освещенного фарами, и без того видно, как таракашку на ладони. И вот, знай, во всю машу, во всю, сидя на траве, ору:

— Я — вот! Вот! Вот!

— Видим, что ты — вот! — дохнул мне прямо в ухо насмешливый бас. В световой круг ко мне из гулких потемок протянулись крепкие, с завернутыми по локти рукавами руки. И — раз, два! — не успев опомниться, я очутился в пропахшей керосином тракторной кабине рядышком с Милей. Под ноги к нам втиснулись обе корзинки наши. А затем, крепко опять подвинув меня, влез на сиденье и сам тракторист.

Свет от фар весь теперь уходил вперед трактора. Он падал на яркие в нем елки, на траву, и лицо тракториста мне было не разглядеть.

Тут все было как в каком-то странном, крохотном кинозальце. За смотровым проемом кабины, будто на экране, все перед тобой серебристо-светло, четко, а соседи твои — во тьме. Тебе их почти не видать, хотя можно почувствовать, потрогать.

И я чувствую: тракторист, задевая меня локтем, включает рычаги управления. Трактор на одной левой гусенице делает крутой разворот. В его свете, исходящем от обеих фар, мелькают откуда-то взявшиеся бабочки. Снеговыми, метельными хлопьями они крутятся в потоке огня, затем исчезают, и мы катим по полевой дороге к дому.

Мы катим довольно быстро, стальной наш конь на мощном ходу весь дрожит, нога моя от этого дрожания начинает сильно ныть снова, а вот у Мили настроение сейчас самое преотличное.

Миле все охота сказать трактористу спасибо. Миля меня все теснит, говорит через мою голову:

— Ах, какой вы отзывчивый товарищ! Ах, какой вы душа-человек!

А тракторист опять как утром, Миле отзыва вроде бы не подает. Подавать не подает, да лишь Миля с правой от меня стороны любезное-то словцо ему подарит, так он с другой стороны от меня начинает этак скромненько покашливать. «Ладно, мол, ладно… Стоит ли за такую малость благодарить? Мы здесь к тому не приучены нисколь!» И, чувствую, он Миле ответно улыбается, и она ему тоже улыбается, а меня меж ними будто уже и нету! И то ли из-за боли в ноге, то ли из-за этой их взаимной переглядки мне становится так, что я тесню Милю плечом хоть чуть-чуть да подальше от тракториста, и сам то и дело подаю голос: