Сергей Иванов - Его среди нас нет

Сережа вышел из будки.

— Крамской? — И тут же испугалась, тут же подумала, что надо хоть немножечко сделать вид, будто она нечаянно оказалась тут: — Это ты, Крамской?

Сережа подошел к ней, не зная, что говорить, забыв все, что было полминуты назад.

— Я иду мимо и вижу, ты в телефоне стоишь…

Опытный детектив, он хорошо знал, что среди такой темноты ничего в той будке не разглядеть. Но сейчас же поверил ей и кивнул.

Ну, а дальше-то что?

А ничего, неизвестно. Сереже и так хорошо было — стоять с ней в этой темноте и молчать. Но Маринка, более опытная в таких делах, знала, что нельзя просто стоять — и все!

— Я домой иду.

Вот же дубина! Маринка видела своим рентгеновским девчоночьим взглядом, что он волнуется. Еще как! А сам ни слова!

— Ну… Ты хочешь меня проводить?

Сереже глупо казалось отвечать на то, что и так было слишком понятно.

— Почему же ты не отвечаешь… Сережа?

Слово это — «Сережа» — вырвалось из нее абсолютно нечаянно, незапрограммированно! Собиралась-то она сказать: «Крамской», а получилось: «Сережа».

Обычно такие мгновенья наши трусливые души стараются проскочить, словно бы ничего не случилось. Но Маринка Коробкова, видно, родилась не совсем простым человеком. И она не испугалась признаться стоящему напротив нее мальчишке в том, что… Да нет, она, конечно, не словами признавалась. Словами этого и на листе бумаги, пожалуй, не выговоришь.

Маринка посмотрела Сереже в глаза. Они были совершенно одного роста… ну совершенно! И, как потом выяснилось, родились в одном месяце. Сережа был старше нее лишь на четырнадцать дней: он третьего июля родился, а Маринка семнадцатого.

Школьные отношения, «школьные любови» — да еще с шестого класса — редко бывают гладкими и прямыми. Обязательно где-нибудь на ровном месте возникают пустые ссоры, ненужные объяснения. У них же — с первого дня и до самого конца — этого ничего не было. Редчайший случай!

Да, редчайший, но он произошел!

Впрочем, я слишком уж забегаю вперед. И делаю это только для того, чтобы объяснить, как Маринкина рука оказалась вдруг в Сережиной, хотя, по представлениям многих, для этого должна была бы пройти неделя, а то и больше. И вряд ли я смог бы объяснить, почему в такую познотень Сережа оказался в Маринкиной комнате. Коробков-папа долго выискивал благовидный предлог и наконец с некоторым тайным беспокойством заглянул к дочери.

Он никогда не видел, чтобы его Машка разговаривала с кем-то, имея такие заинтересованные глаза. И толстый папа-Коробков невольно позавидовал этому мальчишке с бледноватым и не очень уверенным лицом…

Когда, тихо скрипнув, дверь приотворилась и в нее просунулся могучий дядька, так удивительно непохожий на Маринку и чем-то неуловимо на нее похожий, Сережа повернулся и встал, сказал «здравствуйте». Ну, словом, как поступают все нормальные воспитанные люди.

И все же что-то такое осталось на Сережином лице — несмываемое никакой вежливостью, что папа-Коробков почувствовал себя до ужаса здесь лишним.

И немедленно вышел!

Однако родительский инстинкт все-таки победил в нем. Он еще постоял несколько секунд под дверью, послушал, что было не очень хорошо с его стороны… А впрочем, сделайтесь сами родителями, тогда и судите.

Итак, он послушал под дверью, но ничего не понял. Похоже, мальчик этот рассказывал его дочери детективный сюжет, что было очень мало вероятно: слишком уж у них лица были другие!

И тут, почувствовав наконец стыд, папа-Коробков тихо ушел к себе в кабинет, отложил рукопись с чужим романом, вставил в машинку лист бумаги и принялся за статью, которая не имела отношения ни к Маринке с ее мальчиком, ни к отложенному чужому роману… Нет, Маринка бы была в той статье, присутствовала невидимкой.

И потом статью, кстати, сильно хвалили, говоря, что критик Коробков переживает вторую молодость. А он, между нами, толком и первой-то не пережил, вечно занятый работой и литературными спорами.

На следующий день было так много событий, что про него, наверное, следовало бы отдельно написать целую книгу, размечая все по часам и по минутам. Это, кстати сказать, редко бывает. Обычно часы нашей жизни пробегают серыми мышками. Потому мы про них почти и не помним ничего. Эх, говорим, счастливая и неповторимая пора детства. А чего там было такого уж неповторимого, сами не знаем.

Но совсем не таков уродился день, о котором идет речь.

Четвертым уроком была у них литература. И вот в класс вошла Алена Робертовна. Походка ее была пружиниста, взгляд горел, и голос, которым она сказала: «Тихо, ребята!», заставил всех замолкнуть.