Сергей Иванов: Бывший Булка и его дочь

Филипповы — отец и дочь — сидели перед телевизором. За спиною у них, с каждой минутой всё ярче, разгоралась балконная дверь, полная густого закатного солнца. Телевизор старался сколько мог, да где ж ему было тягаться со звездой, со светилом!..

Однако со светилом легко потягалась Лида. Она встала, одним махом задёрнула штору.

Отцу жаль было этого солнца — редкого, январского, такого щедрого и такого бессильного. Потому что по улице в последнее время, с утра до вечера и день за днем, гуляли здоровенные — косая сажень в плечах — морозы, которые когда-то назывались рождественскими.

Отцу жаль было солнца, однако он промолчал: странно ему было тут возражать — раз они телевизор смотрят. Да и не хотелось ссориться с дочерью. Он только глянул разок на штору, которая, словно парус ветром, вся была вздута солнечными лучами, и решительно повернулся к телевизору. Некоторое время они смотрели молча. Шёл фильм про горных лыжников — без начала, без конца, какие часто стали теперь показывать.

— Сколько можно? — благодушно рассердился отец. — Летают-летают, одно и то же двадцать раз!

Дочь ничего не ответила. Тогда отец выдержал паузу и сказал:

— Нет, в общем-то красиво… краски отличные!

Цветной телевизор был у них уже больше полугода, но отец всё продолжал им гордиться и хвалиться. Лида едва заметно дёрнула щекой, как умеют делать только девчонки. Заметить этого отец не мог, однако он почувствовал, что от дочери исходит какой-то холодноватый ветерок.

— Может, на другую программу переключим? — спросил он.

Лида, опять молча, пожала плечами. И тут уж отец не выдержал — мотнул головой, вздохнул выразительно: мол, чего тебе не хватает?! День хороший, всё в порядке, дома чистота, телевизор — залюбуешься, скоро мать придёт!..

Лыжники кончились, теперь показывали цирк. Дрессированный медведь, лёжа на спине, крутил разноцветную бочку, потом шест с лампами на конце… Свет на арене погас. Лампы проносились в темноте, словно огромные жуки.

— Замечал, — сказала вдруг Лида, — жонглёры сколько раз ошибаются? То булаву грохнет, то ещё чего-нибудь. А звери никогда!

— Ну и что? — спросил отец несколько насторожённо. — Ну и к чему ты клонишь?

— А потому что их тренируют до потери пульса… Смотри, этот — видишь, какой добрый, да? А сам с кнутом.

Отец глянул на дочь удивлённо и озадаченно. И наконец-то увидел, что она не в домашнем платье, а в брюках и свитере — значит, для гулянья. Он улыбнулся:

— Брось ты, Лидка…

Потом помолчал немного: говорить, не говорить? Но в конце концов что тут особенного… И сказал, невольно усмехнувшись:

— Вот я тебе точно… как только наряд снимешь, так он тебе сразу и позвонит.

— Почему обязательно «он»?

— Ну, пускай «она»…

А про себя отец подумал: до чего же непонятные становятся теперь ребята: всего шестой класс, а уже вечерние звонки, мохеровые свитера…

Сам он был вовсе не стар. Даже, можно сказать, ещё довольно молод; летом играл в футбол за сборную цеха. Но был он… понимаете — взрослый! И все люди для него делились на две категории: мы — взрослые, они — дети.

Между прочим, очень многие страдают таким… не знаю, как сказать, «дальтонизмом», что ли: неразличением оттенков возраста.

Кстати, и у Лиды был тот же самый «дальтонизм». Для неё отдельно существовали ребята (унизительное слово «дети» она, естественно, не употребляла), то есть понятные, хотя и далеко не всегда симпатичные ей люди. И совершенно отдельно взрослые.

Взрослые из-за чего-то там переживали, случалось даже — ссорились (возьмите любой фильм или телеспектакль)… Лиде это представлялось каким-то ненатуральным, даже почти наигранным. Ведь всё, буквально всё самое ценное, что есть в жизни: работа, за которую платят деньги, любое кино, театр, такси, полная самостоятельность — в общем, что только твоей душе угодно! — всё это являлось владением взрослых. Так чего им, спрашивается, переживать?

И только одна, пожалуй, была у взрослых действительно плохая вещь — смерть. Но, во-первых, это касалось только старых взрослых, во-вторых, умирали и дети. В-третьих, взрослым, которых Лида любила или знала лично, до смерти было бесконечно далеко. Ну, примерно, как ей самой.