Лев Кузьмин - Теплый Благовест

И тут я вихрем в избе пролетаю мимо бабушки, — как ноги в валенки всунул не помню! — и вот со своими теперь санками, излаженными для меня моим добрым сродником дядей Мишей, стою на вершинке того снежного склона.

А Даша с Пашкой успели съехать оттуда, потихоньку обратно подымаются, беседуют меж собой куда как по-приятельски.

Скажу прямо: у меня от такой картины переняло дух.

У меня даже закололо внутри, но — ничего — стою, молчу, их жду.

Они ко мне поднялись, Даша, как ни в чем не бывало, смеется:

— Привет! И ты здесь? А мы, видишь, уже катаемся.

— Вижу, что ТЫ катаешься… — тугими от злости губами выговариваю я. — Все вижу! Да только катает-то тебя Пашка там, где хоть бы хны съедет любой карапузик. А вот рядом есть такая круча, что с нее можно лететь почти как по воздуху!

— По воздуху, вниз башкой… — буркнул, вмешался Пашка, да еще и добавил: — Чего ты расхорохорился? Перед кем выставляешься? Перед ней что ль?

И он показывает на Дашу, а мне теперь все нипочем, я ору:

— А хоть бы и так! Вот проложу новый, гожий только для самых отважных путь, и она запросится на саночки не к тебе — Тетере! Она тебя, Тетери, куда как похрабрей!

И, не говоря больше ни слова, кидаюсь к тому месту, где спуск к реке обрезан в самом деле головокружительной кручей. На ее узких, убегающих вниз, уступах снежные сугробы держатся едва-едва. Я бросаюсь на санки плашмя, лечу в эту белую пропасть. Но лечу всего, может, миг. А потом, весь в облаке пыли снеговой, чувствую лишь как санки колотятся, бьются о какие-то бугры, каменья, и вот — удар, еще удар! — и санок подо мной нет. Я только сам, один, качусь катом, стукаюсь головой, руками, ногами обо все льдистые кочки на моем стремительном пути.

Наконец остановился, открыл глаза, хочу встать, а в колене дикая боль. Гляжу вокруг — санки мои едва торчат из снежной осыпи; смотрю на крутизну вверх — там Пашка приплясывает, кричит:

— Ага! Ага! Как было тебе говорёно, так и стало! Вниз дурацкой башкой!

А вот Даша не кричит ничего. Ее и рядом с Пашкой не видно. Она — ну, надо же! — спускается ко мне. Она по более пологой стороне крутизны слезает осторожно, не очень ловко, но почти прямо ко мне. Через сугробную, высокую осыпь перебредает, говорит:

— Давай руку… Вставай…

А я, хотя встать больно, руку ей не даю, пыхчу: «Без тебя, мол, обойдусь!» Да она все равно под силки меня подцепила, санки мои тоже на буксир взяла и принялась тащить, подпихивать меня, хромоножку, в гору.

Пашке она машет:

— Что таращишься? Помоги до дому его довести, до бабушки…

Пашка отвечает:

— Знаю я ихнюю бабушку! Начнет шуметь, сразу скажет, мы все тут виноватые, а я не виноват ничуть! Это он шмякнулся, Дашка, из-за тебя, ты его и волоки.

Пашка повернулся, исчез, и домой к бабушке я, летун-горемыка, ввалился с помощью Даши.

Ну, а как тут бабушка всполошилась, рассказывать уже и нет смысла. Дело не в этом.

А дело в том, что хотя все остальные дни Масленицы я просидел дома с примочками да с повязками на коленке, но в каждый тот день к нам прибегала Даша. И мы втроем — бабушка, Даша и я — то пили чай, то играли в дурачка старыми, расшлепанными картами. И, может быть, такие теплые, счастливые минуты мои превратились бы и в счастливые навсегда годы, но вот беда: вскоре, по весне, отец-мать Даши свою деревенскую избу заколотили, и увезли Дашу с собою в далекий, предалекий город Мурманск.

Как бы ни славно жилось мне в деревне у бабушки, но пирогами да пышками она баловала меня не часто. Самую-то вкусноту у нас во всей деревне пекли только по большим праздникам.

Вот и в то мартовское утро за столом, за завтраком я тоже сидел, хлебал вчерашние щи, разогретые вместе с кашей, и ни о чем сладком не мечтал. Но когда наклонил миску набок, когда стал вычерпывать последние крупинки, бабушка вдруг несет с кухни что-то под полотенцем.

Полотенце она распахнула, а я так и подскочил:

— Уюй!

Передо мной теплая булочка, чудесно похожая на птичку. У нее даже глазки смотрят! Глазки из двух черничинок, сухих, но четких. На румяных боках булочки-птички намечены бороздками крылья, а хвост, хотя и слегка с пригаром, — он тоже на месте.

— Неужель такую, да и съесть?! — радуюсь и волнуюсь я.

Бабушка улыбается:

— Съесть можно. Только не сразу. Она птичка — особая. Она — с предназначением! Сегодня ведь двадцать второе марта…