Лев Кузьмин - Теплый Благовест

А у меня у самого в голове все так и замелькало, завертелось колесом. «О чем, — думаю, — просить-то?» И второпях придумать ничего не могу. В мыслях все те же самые чудеса, что мы вычитали из книжки про рыбака и рыбку.

«Вот, — вспоминаю, — там были сначала пустой берег, землянка-развалюха и треснутое корыто. Похожее на корытце наше с Дашей… Затем была изба, схожая, должно быть, с бабушкиной… А потом вдруг — терем! Терем, хотя и прекрасный, но со злою, драчливою старухой… А вослед за теремом были дворцовые палаты с такою уж грозною стражей, что даже — все при топорах!.. Ну, а под конец — опять землянка, расколотое корыто и пустой берег. Пустым он пустой и в него бьет черным-черная морская буря…»

Я как про пустоту-то эту подумал, так даже вздрогнул. На ноги вскочил, голову запрокинул, смотрю с речки на берег на свой, на высокий, на родной. Смотрю, боюсь: не исчезла ли вдруг ни с того, ни с сего и наша деревенька…

Но вижу: вся она в березах белых, вся в снеговых уборах — стоит! Над нею печные дымки поднимаются, всплывает столбиком голубым дымок и над бабушкиной избою.

И мне, на льду, на снегу уже измоклому, уже давно озяблому, так и кажется, что оттуда по воздуху морозному прямо сюда, на речку, веет домашним теплом и утренним, горячо, вкусно пропеченным хлебом.

И я оборачиваюсь к оконцу в речке, хочу сказать рыбке: «Ладно… Уплывай восвояси. Ничего мне пока что не надо!» А рыбки уже и не видать. В темноватой глубине подо льдом лишь мелькнула в последний раз далекая золотая искорка.

Даша тоже на ноги встает, Даша тоже зябко ежится, но вдруг смеется:

— Эх, ты! Долго думал… Чудо-счастье упустил!

— Ничего не упустил! — озяблыми губами улыбаюсь и я. — Подхватывай корытце, побежали к моей бабушке отогреваться да сушиться. У бабушки сейчас и безо всяких чудес замечательно. Особенно, когда прямо с улицы, с холода заберешься на только что истопленную печку, да и опять там возьмешь в руки книжку со сказками.

Говорят, кто блинов не едал, тот и Масленицы не праздновал.

У меня, маленького, праздник такой был, были и блины. Причем, блины чуть ли не волшебные! А становились они такими оттого, что затевала их моя бабушка на лад тоже почти волшебный, да еще и секретный.

Сам я бабушкино блинное чудодейство подглядел случайно.

В ночь на Масленицу спал я на печке, пробудился от странного говора в избе. Свесил я вниз голову и вдруг вижу: сквозь прибелённое морозцем окошко смотрит месяц. Смотрит пристально, как живой. А бабушка почему-то не на кухонном столе, на подоконнике помешивает что-то ложкою в квашонке для теста, подставляет ее под сияние месяца, вполголоса чуть ли не поет:

И месяц на самом деле как бы шевелится, так и льет лучи в квашонку к бабушке. Бабушка благодарно кивает ему: «Спасибо, месяц-месяцóк, спасибо! Поздравляю и тебя с праздничком!»

Ну, а я на все на это с печки таращусь, дивлюсь. Бабушка мое шевеление слышит, задергивает окошко занавеской. Затем, встав на печной приступок, она поправляет обеими руками жаркое изголовье подо мной:

— Разве не спишь?

— Может, сплю, а, может, и не сплю… — бормочу недоуменно я. — Ты вот зачем с месяцем разговариваешь? Колдуешь что ли?

Бабушка торопливо усмехается:

— Что ты, что ты! Это тебе приснилось!

— Ничуть не приснилось… Я же слышал, как ты поздравляла его с Масленицей, как просила удачи на утрешние блины…

Но бабушка уходит от объяснений ловко:

— Об утрешних блинах речь утром и пойдет! А теперь еще потемки. Давай досыпай, спи!

И бабушка начинает меня ласково поглаживать ладонью; постепенно я угомоняюсь; на печке мне становится опять сонно, — я задремываю вновь.

Пробудило меня яркое утро в избе, приманчивый запах горячей стряпни. Я откинул одеяло, спрыгнул на пол. Передо мной стол, на нем белая скатерть, на скатерти на тарелке — высоченная стопа блинов.

Бабушка печку уже истопила, от хлопот она вся румяная, распаренная, при том — очень веселая. На ней праздничная в голубых горошинках кофта, она и мне говорит:

— С праздничком, милый засоня, с доброй Масленкой! Давай умывайся, наряжайся да за приятное дело принимайся!