Марк Ефетов - Света и Камила

Моряки видели, как самолёты захватчиков снижались и с бреющего полёта обстреливали беженцев пулемётным огнём, расстреливали их из пушек.

Моряки — люди бывалые. Но в эти страшные дни они стояли с крепко сжатыми губами, стиснув кулаки, сдвинув брови.

Что делать? Как помочь этим людям, безоружным, старым, больным? Они бежали из города, где под каждой крышей их ждала смерть от бомбы. Матери прижимали к груди детей. Старики падали на дороге. И каждый раз, когда самолёты снижались над дорогой, беженцы ничком бросались на землю, накрывали голову платками или просто руками. Как будто это могло спасти их от бомбы!

Однажды — это было на рассвете — на вахте стоял электромеханик нашего танкера Владимир Ласточкин. Это был самый высокий моряк из всей команды танкера. Завидев его на бульваре, одесские мальчишки обычно спрашивали:

«Дяденька, а там, наверху, холодно?»

И хотя мальчишки задавали ему всякие шутливые вопросы, но задавали их любя, ибо Ласточкин славился своей добротой. Это он спас троих школьников, когда те перевернулись вместе с лодкой. И на корабле Ласточкин был любимцем команды. В самые тяжёлые моменты подбадривал товарищей.

Пересекая экватор, изнывали от жары, а Ласточкин стоял на вахте, как положено: в кителе и все пуговицы застёгнуты. «Тебе, Володя, не жарко?» — спрашивали товарищи. «Что ты! Боюсь простыть», — говорил Ласточкин. Зато в шторм он не застёгивал бушлата, и всегда сквозь вырез на груди виднелись полосы тельняшки. «Володя, ты не озяб?» — говорили товарищи. А он: «Моряка ветер греет».

Никто на танкере не помнил Ласточкина хмурым, недовольным или хотя бы скучным. А сейчас он стоял на вахте, и в глазах его было столько ненависти, что, казалось, достань он этого лётчика, что снижается над головами беззащитных женщин и детей, и глаза эти прожгли бы насквозь воздушного пирата. И в то же время в глазах Ласточкина было бесконечное сострадание и любовь к людям на дороге, потерявшим близких, кров, бегущим от смерти.

В последний час дежурства Ласточкина самолёт захватчиков обстрелял из пушки колонну беженцев. Это была вереница людей, медленно двигавшаяся по шоссе. Кто-то толкал перед собой детскую колясочку с двумя малышами. Рядом четыре женщины сгорбились над носилками. Должно быть, они уносили больного.

Когда началась стрельба, люди бросились врассыпную, в сторону от шоссе — туда, где раскинули свои ветки высокие пальмы. Володя услышал шесть выстрелов — один за другим. А прошло, должно быть, не больше полминуты. Самолёт взмыл к облакам и исчез.

Люди, медленно выходили из-за деревьев. Им повезло: снаряды угодили в асфальт на дорогу. Там зияли теперь шесть больших ям, над которыми курился дым пополам с пылью.

Обойдя эти ямы, колонна построилась. Ласточкин видел, как возле носилок столпилось несколько человек: кого-то укладывали, беженцы проходили с носилками несколько шагов, опускали их на землю и снова поднимали. Видимо, на эти одни носилки надо было уложить ещё и второго раненого.

Колонна продвинулась шагов на сто, когда в небе снова появился самолёт. Он стал снижаться, а люди побежали. Где-то в облаках хлопали разрывы, появлялись и исчезали облачка, похожие на цветную капусту. Потом всё стихло. Стало так тихо, как бывает только после боя, когда прекращаются взрывы, грохот, рокот моторов и визг падающих бомб. Теперь тишина ощущалась как-то особенно сильно. Будто свет после тьмы. С берега потянуло мирным запахом гудрона — смолистого покрова шоссе; косые солнечные лучи позолотили голубую воду канала; ветер шевелил пальмы, и казалось, они качают своими непричёсанными головами.

И вдруг Ласточкин увидел на опустевшей дороге тёмное пятно. В тени пальмы пятно это зашевелилось и снова стало недвижимым. Ласточкин поднёс к глазам бинокль. В стёкла бинокля он увидел курчавую голову ребёнка и большое тёмное пятно на земле…

Когда Камилу принесли на палубу танкера, казалось, что девочка не подаёт никаких признаков жизни. У неё были белые губы, жёлтые, точно из воска, щёки, совсем почти не прослушивалось дыхание. Лоб девочки, её руки и ноги были холодными.

Ласточкин нёс Камилу на руках, сам при этом был бледен, а рукав кителя, на котором лежала голова девочки, порыжел от крови.

В судовом лазарете, когда врач склонился над девочкой, Ласточкин спросил:

— Жива?

— Пока жива, — сказал доктор.

— Пока. Ну, а потом? Будет?

— Не знаю. Потеряла много крови.

— Я дам свою, — сказал Ласточкин.