Василий Ледков - Метели ложаться у ног

Делюк задумчиво взялся рукой за подбородок. Всё, что он видел, показалось отвратительным и мерзким. А люди смотрели на Няруя оцепенело, приоткрыв рты. Им казалось, что где-то далеко в ночи воют волки, а семь ножей на краю железного листа, прыгая сами по себе, высекали искры и воспламенялись. Только один Делюк видел, что от какого-то хитрого рычага, прикрепленного к правой ноге Няруя, ножи подпрыгивают, ударяются друг о друга рукоятками и высекают огонь. У него теперь не было сомнения, что рукоятки ножей не что иное, как отполированные куски белого камня тумбэ — кремния. Няруй бессовестно обманывал людей, как слепых новорожденных щенят!

Делюку это крайне не понравилось, но он не подал и вида, что все это обман, и сидел молча, с любопытством ожидая, что же еще хитроумного покажет Няруй. Но тот сел, положив справа от себя колотушку, закачался на месте и под прозрачный звон колец на пензере, которым потряхивал еле заметно перед собой, запел ладно поставленным голосом:

Люди слушали Няруя, и им казалось, что стало вдруг темно, и над ними распахнулось звездное небо, дохнув вечным холодом мироздания. Кое-кто начал потирать руки и ежиться. Делюк, глядя на раскачивающегося на латах Няруя, тоже зримо представил ночь, усыпанное звездами небо и тишину. Но вот шаман взял колотушку и, слегка постукивая по пензеру, перешел на другой ритм и мелодию:

запнулся вдруг Няруй. Он испуганно посмотрел на сидящих, хотел что-то оказать, но — только «Ка-а, каб! Каб-каб-каб, каб-бэ-эу!» вырвалось у него.

Няруй закричал по-куропачьи. Он растерянно тряхнул головой, передернул плечами, вытянул шею и крикнул:

— Лак-хы-ы!

Подзадоривая друг друга, так обычно кричат на току куропатки.

Люди не знали, что делать: было и удивительно, и смешно, и жутко — ведь был это не кто-нибудь, а шаман, которому верили всей душой, которого боялись и чуть ли не обожествляли. Уму было непостижимо такое! Но это было ещё не всё. В следующее мгновение они с ужасом увидели, как на их глазах растерянный Няруй превратился в куропатку, взмахнул крыльями и с отрывистым резким криком: «Каб! Каб-бэ-эу-у!» — вылетел из чума через дыру макодана.

Перепуганные люди разводили руками, недоуменно поглядывали друг на друга, не смея молвить и слова.

— Проклятие! В чуме — злой человек! — донесся из-за полога возмущенный голос Няруя.

Сядэй Назар, Туси и Ячи невольно повернули головы в сторону Делюка. Поймав взгляды хозяев, последовали им и остальные. Все они были удивлены и напуганы тем, что Няруй вылетел куропаткой (хозяева сразу поняли, что это проделка Делюка!), хотя Делюк видел, что тот спешно схватил все свои предметы шаманского ритуала и выскочил на улицу, икая по-куропачьи.

— Бе-едная куропатка! Съест ведь он её! Съест! — крикнул кто-то, и все сидящие в чуме увидели, что Делюк с гортанным криком вылетел через макодан белым ястребом, чтобы, конечно же, догнать и распотрошить куропатку. А Делюк на самом деле вышел через полог и спокойно направился к своей нарте. Он шел и с улыбкой смотрел на Няруя, который со всех ног бежал к своему чуму, то и дело оглядываясь назад.

Люди из чума Сядэя Назара выходили молча, пряча глаза, и шли к себе. Жуткая сцена превращения Няруя в куропатку и Делюка в ястреба заставила пастухов задуматься, в души их она заронила зерна недоверия и к Нярую, и к самому хозяину стойбища, потому что они поняли, что их шаман, на которого полагались во всем, оказался вовсе не тем, кому надо верить и сердцем и душой, ибо есть ещё на их земле шаман более могущественный и он, этот шаман, — Делюк. Они знали, что при встрече двух шаманов в тундре — так бывало всегда — более сильный шаман по мере своих возможностей старается как можно злее высмеять и унизить принародно своего слабого противника, чтобы утвердить себя и свою власть. Так это случилось теперь и в чуме Сядэя Назара.

…Тундра летела под полозья нарты. Пять оленей березовой масти в упряжке Делюка жадно вдыхали прохладу вечернего воздуха.

Давно уже плескалась ночь, а Делюк не мог уснуть. Лишь закрывал глаза, и перед ним, словно наяву, снова появлялся Няруй с огромным пензером в руках, лукошком с волчьими зубами и семью хитрыми ножами на очищенной от золы кромке железного листа — тюмю. Видел он сосредоточенные лица застывших на месте пастухов, переполнивших чум до основания шестов, и самодовольных Сядэя Назара, Туси и Ячи, важно откинувшихся на высокие пуховые подушки.