Марина Москвина - Моя собака любит джаз

Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью.

— Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку?

— Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль.

— Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.

Папа завернул карася в газету и положил в холодильник.

Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый — вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять — гулять, двенадцать часов спать, восемь — есть, четыре — кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет.

— Ты заметил, — говорю я, — когда темнеет, какая наступает в мире тишина?

— Я в тоске какой-то, когда темнеет, — отвечал папа. — День умирает, лето скоро отцветёт.

Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.

— Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом.

Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.

— После отморожения, Люся, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.

Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.

— Умер, — сказала мама и заплакала.

— Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?

— То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть.

А папа — низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке — ей говорит упавшим голосом:

— Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».

— Я напишу: «Любитель прогулок», — сказала мама.

Тут я им говорю:

— Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!

— Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама.

— В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.

Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу.

— Что ж вы такие обормоты-то, а? — сказала мама, утерев слезу. — Не могут карася отправить к праотцам.

— Люся, Люся! — воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. — В Уваровке климат очень лечебно-профилактический. Он хорошо действует на эмаль зубов, на царапины и наружную оболочку рта, и приятный холодок пробегает по коже, и не бывает цинги, от которой гибнут отважные моряки. Воздух, щупальца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я любому горло перегрызу.

Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой, предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!..

— Дай я тебе причёску поправлю, Миша, — сказала мама, — а то ты на Гитлера похож.

— А ты, Люся, похожа, — сказал папа, бледный как смерть, — на Маргарет Тэтчер.

Им хорошо, они всегда вдвоём. Это я один да один. Папа говорит:

— Ничего, Андрюха, вырастешь, женишься, тоже будешь счастлив, как я.

А я ему:

— Нет, я, наверное, застесняюсь и буду прятаться, такой большой, под столом.

Я поднял голову и увидел лицо Бога. По нему летели вороны. Облака у него были губы, а солнце — зуб золотой.

— Люся, Люся, — звал папа маму. — Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле!

А мама отвечала:

— Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь — сплошная весна!

— Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту.

— На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами.

Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.

Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места.

— Кузь, — уговаривал его папа, — Кузь!..

Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.