Марина Москвина - Моя собака любит джаз

— Пошёл! — крикнул физкультурник.

Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.

Когда все добрались до финиша и без сил повалились в снег, наш учитель сказал:

— Люди-звери! Кто сможет пробежать второй круг?

— Дураков нет, — ответил непобедимый Крюков.

— Есть, — сказал я, ещё не отдышавшись, и встал, и безумный взгляд бросил на Динку. А она, наконец-то, посмотрела на меня.

— Тогда пошел! — крикнул физкультурник и засек время.

Черный потолок плыл над лесом, дул ветер ледяной, но мысль о том, что я поразил Динку и переплюнул Крюкова, придавала мне сил. Я бежал, бежал, бежал и, уже выруливая на финишную прямую, представил, что сейчас будет! Венок, поцелуи, объятия!.. Кто-то кинется качать — это обязательно. Кто-то заскрежещет зубами от злости, в такой толпе всегда найдётся завистник. Но бравурный марш Преображенского полка заглушит неприятные звуки. Народ отхлынет, и я увижу Динку. Она скажет:

— Андрей! Всегда лучше, когда о тебе думают хуже, а ты лучше, чем когда о тебе думают лучше, а ты хуже!

Для этого случая приготовил я самую свою лучезарную улыбку и начал вглядываться в снегопад, пытаясь различить встречающую толпу. Смотрю — что такое? По-моему, нет никого! Ужасное подозрение шевельнулось в моей груди. И чем ближе я подъезжал, тем виднее мне становилось, что все давно разошлись по домам.

Я застыл у черты и как дурак улыбался, а кругом расстилались бескрайние вечнозелёные снега.

Тогда я рванул на третий круг. Теперь уж совсем один. Только дятел был в небе. Он время от времени складывал крылья и падал, но потом спохватывался и взлетал — видно, дятлы так проверяют смелость. Вот лыжа сломанная, здесь кто-то замёрз до меня. А у меня вьюга за штанами, и уже снег мне стал нехолодный!..

Я шёл на лыжах по сухой, растрескавшейся земле. Много дней и ночей, не смыкая глаз, под открытым небом. Мимо льда и мяты, полыни, огня и корней, по песку пустынь, по инею на траве, сквозь снежные заносы.

Я падал от жары, мок и коченел, проваливался в полыньи и выбирался на льдины.

На двенадцатом круге я понял, что больше не могу. Я упал, и пока меня заметала пурга, глядел, как загорается последняя заря над Орехово-Борисовом. Глаза мои закрылись, и я очутился в загробном мире.

Слышу, кто-то зовёт:

— Андрей! — и несется вдогонку — такой, какой грузчик бывает — небритый и страшный. Догнал, скинул кроличью шапку — это был Варежкин Гавриил Харитонович.

— Меня бросила жена, — сказал он мимолетом, выруливая к райским кущам. — Я ее задушил, своего соперника Бориса Витальевича Котова убил лопатой, а сам отравился цианистым калием.

Тут его черти окружили — с чугунной сковородкой. Схватили, скрутили, связали, кинули на сковороду, развели под ним огонь.

— Андрюха! — вскричал он. — Андрюха! — папиным голосом. Смотрю — это папа трясёт меня за плечо.

— Вставай, — говорит, — не лежи на снегу, простудишься. Динка ждет тебя у нас дома, зовет в кино.

— Не могу, — говорю я ему, — я умер.

— Нет, сынок, — ответил он, — ты умер не до конца…

…Через месяц я полюбил другую девушку.

— Эх, не завидую я тем, кто у рыбацкого костра не сидел. Кроты они, а не люди, — говорил наш сосед Толя Мыльников, слесарь. Мы стояли с удочками на берегу Витаминного пруда в Уваровке: я, он и мой папа.

Громко квакали лягушки. Я заметил, как кваканье зависит от солнца. Закроет облаком солнце — кваканье одно, откроет — другое, ветер подует — третье, и комариный писк примешивался к кваканью лягушек.

Мыльников Толя выдёргивал ротанов без передышки. И папа выдёргивал — проверял: висит червяк или нет? Висит.

— Я люблю с червяками возиться, — говорил папа. — Червь, — говорил он, — это нитка, связующая небо и землю.

Вдруг леску потянуло. Я думал, зацепило корягу или валенок. И говорю папе:

— Зацепило.

А папе мне:

— Тащи!

Я потащил — и чувствую, как под водой что-то увесистое тянется, причём, упирается, мечется из стороны в сторону, пытается освободиться от крючка.

Папа кричит:

— Андрюха! Дай я дёрну!

— Не торопись, — говорит Мыльников Толя. — Води, води его на кругах. Глотнёт воздуха — сомлеет.