Иван Зюзюкин - Из-за девченки

— Лана,— вяло пообещал ей Колюня и выбросил рецепты, не дойдя до регистратуры.

Еще она посоветовала ему подольше спать, гулять и ни о чем грустном не думать. Спать он и без ее советов спал, не думать о грустном не мог, а гулять подолгу начал. Чаще всего, когда на улице еще или уже было мало людей. Выходя из подъезда, надвигал на глаза вязаную шапочку (бомбошку отрезал и выкинул), руки — в карманы и ходил до седьмого пота. В нем жила смутная надежда, что, петляя между домами по два-три часа, он оторвется от преследующей его хандры или если но всю, так хоть часть выгонит с потом. А иногда ему начинало казаться, что облегчение принесет большая высота. Он заходил в чужие дома, лифтом поднимался на последний этаж, выбирался на крышу и в полном одиночестве стоял там, пряча лицо в воротник от едкого, перехватывавшего дыхание холодного ветра. Перед ним простиралось и тонуло в морозной мгле плоскогорье крыш бесчисленных домов огромного города, Синие поезда метрополитена, выходя из-под земли, торопливо перебегали из туннеля в туннель. По дну разверзавшейся под Колюней пропасти шли, вернее безногими шариками катились прохожие. С большой высоты все выглядело игрушечным и забавным. Все, кроме его несчастья…

В жизни Колюни наступила странная пора: он перестал понимать, что для него лучше, что хуже. К слову сказать, не мог дождаться, когда же наконец начнутся зимние каникулы. Тогда не надо будет шесть раз в неделю входить в клалсс и видеть, как эти двое, склонившись друг к другу, сидят за партой — Малышева вечно не успевала сделать все уроки дома, Коробкин ее выручал. Быть с ними в одном помещении стало пыткой! Он плюхался на свое место — за партой так и сидел один,— доставал, чтобы никого и ничего не видеть, книгу, читать ее читал, а про что она, не понимал. И только чей-нибудь тычок в спину воспринимал правильно: в класс вошла учительница, надо вставать...

Но вот каникулы наступили. И никогда бы они не начинались! Не видеть ее каждый день оказалось еще тяжелее, чем видеть, пусть даже рядом с другим! Пока видел, хоть какие-то надежды появлялись. Вот сегодня они в кабинете физики сели за разные столы, а после уроков она пошла домой одна. Кажется, поссорились. Надолго? А вдруг навсегда?! О, если бы... Права была классная или нет, запретив постановку, но Света, за жизнь которой опасались, действовала точно по фабуле Колюниной пьесы. Она настойчиво атаковала эту парочку то приглашениями в театр, где ее мать заведовала билетами, то зазывала к себе домой — короче, старалась во что бы то ни стало украсить своим присутствием их досуг. И временами Колюне мнилось, что Светкина настойчивость Коробкину вовсе не противна. Что, если ей удастся отколоть Коробкина от Малышевой?

Несчастье хватается за соломинку…

В каникулы на Колюню гробовой плитой легла неизвестность. Что Малышева будет делать в эти дни? В Москве останется или уедет куда-нибудь? Мильон вопросов, мильон терзаний...

В школе чем еще было хорошо — он мог подойти к ней как к однокласснице и о чем-нибудь заговорить, услышать се голос, поглядеть в ее глаза. Приходилось, правда, урывать для этого секунды, пока Коробкин бегал в буфет или еще куда-нибудь. «Мисс Малышева! — церемонно раскланивался Колюня и обычно задавал вопрос, на который она не знала, что отвечать.— Это правда, что у любви, как у пташки, крылья?..» Ей не нравилось, как он с ней разговаривал. Пожимала плечами и, вся красная от неловкости, отмалчивалась или просила больше никогда не задавать ей глупых вопросов. И тогда Колюня терял выдержку, шел на всё, чтобы она простила его...

В каникулы — что было плохо — все разбрелись по своим углам. Каждый теперь жил своей жизнью. Хотя возможность собираться вместе и в каникулы была: классная и Оля Самохвалова предлагали сходить один раз на лыжах и один раз в музей. Куда там! Все обиделись, закричали: не маленькие, сами сходим! Кружа по кварталам, Колюня замечал: ходят. Но не на лыжах и не в музеи, а в обыкновенное кино. И все парами, парами…

Как при таком положении, не выдавая себя, узнать: Малышева и Коробкин вместе проводят каникулы или порознь?

Но счастье глупо, о несчастье изобретательно. Колюня набирал номер ее телефона и, услышав знакомый (красивей всякой музыки!) голос, бросал трубку. Она дома! Тут же звонил Коробкину. И он, ура, дома! И только от того, что они были в тот момент не вместе, он с облегчением падал на тахту и блаженно улыбался в потолок...

Когда бабуля поправилась, он решил, что должен увидеть Катю. Вышел из дома — был морозный, солнечный день,— еще не зная, как он это сделает. Все придумал дорогой — она жила в квартале от него. Подошел к ее дому, из, будки телефона-автомата позвонил ей и пропитым голосом алкоголика спросил, не их ли машину хотят угнать дворовые хулиганы? Маневр удался! В легком халатике она выбежала на балкон, повертела головой, никаких поползновений на отцовский «Запорожец» не заметила и, недоуменно пожав плечами, ушла. Колюне же и этих секунд хватило, чтобы стать счастливым человеком! Он вышел из будки и, ослепленный фарфоровым блеском январского снега, побрел домой, медленно и осторожно, точно нес в себе что-то хрупкое, не имеющее цены... Однажды утром получилось, что бабуля впервые после травмы пошла в церковь, а Колюня в очередной раз — к Катиному дому. Вернулись они домой в разное время, но оба довольные и просветленные...