Лидия Чарская: Тудай-сюдай

— Мамочка, не правда ли, какой он смешной?

— А руки у него длинные, совсем обезьяньи.

— И говорит так потешно!

— Сегодня только поступил, а Матреша уже жалуется: полоскательницу разбил и твою любимую вазочку, знаешь ту, с пчелками, что дедушка подарил.

— А пока ты газеты читала, приходила Анна Семеновна. Катя и говорит Климову: «Мамочка не велела Анну Семеновну принимать, потому что от её разговоров голова разбаливается». А он, Климов-то, наш умник, знаешь, что Анне Семеновне сказал?

— Не знаю, Манюра… Что такое?

— Да так и сказал: «У барыни от вашей трескотни голова обмерши… Не велено потому вас сюдай и пущать».

— Ах, ты, Господи! Ужас какой… Ну, теперь Анна Семеновна совсем на нас обидится. Надо завтра же ехать извиняться.

В семье Горлиных большое волнение.

Волнуются по двум причинам.

Во-первых, папа детей Горлиных — Кати, Манюры, Чижика-Пыжика (иначе Вовы) и Коли уезжает наднях на войну в действующую армию.

Во-вторых, им дали нового денщика, вместо прежнего молодца Васильева, который при первых же слухах о войне стал проситься в полк, чтобы наравне с другими сражаться за Царя и Отечество. И вместо Васильева капитану Горлину дали в денщики Климова.

Это был маленький солдат с огромной головой и длинными, не по росту, руками. Ходил он смешно с перевальцем, по-утиному, и вместо «туда и сюда» говорил «тудай и сюдай», что очень забавляло детей Горлиных. Так они и прозвали Климова «Тудай-Сюдай» — и Катя, и Манюра, и Чижик-Пыжик, и Коленька.

Папу провожали всей семьей на вокзал, и все плакали. Один Чижик-Пыжик по молодости лет не отдавал себе отчета в важном событии — отъезде папы, и, сидя на руках у Климова, лепетал по-детски.

— Тудай-Сюдай, миленький. Ты тоже на войну?

— Тоже, Вовочка.

— Из ружья стрелять?

— Из ружья, Вовочка.

— И я хочу!

— Тебе нельзя… Ежели тудай поедешь, маменька скучать будет. Уж лучше мы с папенькой твоим сюдай приедем. Вот увидаем австрийцев — побьем и приедем.

— Скоро?

— А как Бог приведет!

Прозвучал второй звонок…

Дети стали целовать отца… Мама крестила папу и все приговаривала:

— Ну, с Богом! Храни тебя Господь! Пиши, когда будет можно и сколько можно.

Поезд свистнул и ушел, а семья Горлиных вернулась домой думать об уехавшем и ждать его писем.

Сначала письма долго не приходили.

Получались лишь коротенькие открытки с извещениями: «Жив. Здоров. Участвовал в битвах».

Но вот пришло длинное, предлинное письмо. И все оно было посвящено описанию подвига папина денщика, Климова.

Папа отличился в одном сражении и получил награду, а Климов самым неожиданным образом оказался тоже героем. И, как и папа, был награжден Георгиевским крестом.

Дети ахнули от удивления.

«Климов герой! Их Тудай-Сюдай — герой. Бестолковый и неповоротливый Тудай-Сюдай и вдруг — герой: один встретился с двадцатью австрийцами и всех их забрал в плен!»

Было чему изумляться детям!

Вот как об этом писал с войны папа:

«Была темная холодная ночь. Я находился в окопах со своей ротой. Накрапывал дождь, было сыро и голодно. А пальто и съестное осталось в ближайшей деревне, куда путь лежал через лес. Климов вызвался пойти в деревню, и, пользуясь, темнотой, прошмыгнул в лес мимо неприятельских позиций. Взял ружье и пошел. Не помню точно, сколько времени он отсутствовал. Но каково же было наше удивленье, когда вернулся он не один, а во главе маленького неприятельского уже обезоруженного отряда, численностью в двадцать человек. И прямо ко мне:

— Извольте принять пленных, ваше высокоблагородие. Да прикажите в лес послать завинтовками, потому как ихние винтовки там под дубом складены.

— Да кто же их взял в плен, спрашиваю?

— Сам я их взял, ваше высокоблагородие.

— Один?

— Так точно-с!

— Да как же ты это их забрал, братец ты мой?

— Да оченно просто, ваше высокоблагородие. Шел это я, значит, тудай, в деревню, за пальтом вашего высокоблагородия. Темно, значит, ни зги не видать. Вдруг это слышу — говорят в лесу не по-нашему… И топ слыхать. Я это почуял, что немного их. Да как крикну „ура“, да как пострелял малость, — им сдуру покажись, что не один я, а много нас. А я еще кричу: „Сдавайтесь! Не то велю полуроте огонь открыть“. Там средь них были такие, которые по-нашему понимают. Переговорили с другими и живым манером это ружья побросали… Я их все в сторонке и сложил. Извольте послать тудай кого, по счету принять, ваше высокоблагородие…»