Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

Глава 19.
1.
Признаюсь, я не люблю зиму. Для меня это время смерти, когда умирает окружающая природа, когда мой любимый вяз за окном, потеряв все свои листья до единого, сиротливо тянет к серому, как моя тоска, небу свои голые ветви. А промежуток с конца ноября до предвечерия Рождества я вообще переношу с трудом. И, наверное, не случайно мы покинули Мару именно в декабре. Нет, я не лукавил дочери, говоря ей о причинах и необходимости нашего отъезда, но где-то в самом уголке подсознания было еще и желание сменить обстановку в момент, когда непонятная серая тоска вдруг захватывает тебя, оставляя только крошечное окошко в этом мраке. А окошечко — грезы о прошедшем мае.
Мы, я и Маша, ждали в Сердобольске весну, с каждым днем все с большей ностальгией вспоминая год минувший. Почему-то плохое, смутно-тревожное отошло на задний план, оказалось, что лучше помнится другое: веселый лепет Златоструя, легкая рябь на водах Холодного, когда озорной легкий ветерок, заигрывая с зеленой листвой лип рощи, неожиданно бросался вниз к озеру. Вспоминался Полкан, с громким лаем носившийся по изумрудному всхолмью Мары, гоняя бабочек. По-доброму вспоминали мы и его хозяина, Егора Михайловича Бирюкова. Умом понимали, что он, обвиненный в убийстве Сосновского, больше всех в Мареевке подходит на роль Гоита. Но сейчас, этими долгими зимними вечерами, Маше вспоминалось, как Егор Михайлович учил ее плести корзины, как кормил щами из старого чугунка. Я тоже мог вспомнить немало доброго в нашем с ним общении. Могло ли это быть поистине дьявольским лукавством? Наверное, да. Однако… Только в первые дни появления на Маре мы чувствовали себя эдакими разведчиками во вражеском окружении. Чем больше я и Маша узнавали Мареевку, Вязовое и их обитателей, тем сердечнее привязывались к ним.
Мара притягивала. И вечерами, когда Маша, садясь за пианино, играла что-то под стать своему настроению, я ловил себя на мысли, что дочь моя за этот год очень изменилась. Выросла, повзрослела. Но самое главное — мы с ней были уже не просто отец и дочь, а люди, родственные и по крови, и по душе. И Мара в этом единении наших душ играла не последнюю роль.
А еще дочь не переставала удивлять меня какой-то недетской образностью и одновременно глубокомысленностью своего мышления. Понимаю, все это очень субъективно: мало ли что восторженный отец скажет о единственной дочери.