Виктор Лихачев - Возвращение на Мару

— Не совсем.

— Там у них все хотят денег больше заработать. А русскому человеку что-то душевное в жизни надо. В Бога народ верил. И вдруг ему говорят: нет Бога. Старики не поверили, а молодые — им-то что — нет так нет. В коммунизм верить начали. А сейчас опять говорят, что не будет коммунизма.

— Так, интересно.

— Не смейтесь, Николай Васильевич, я своим умом до этого дошел. Я же в пионерах ходил, красный галстук носил. А теперь мне говорят, что все это было плохо. А что хорошо? Сейчас только и слышишь: деньги, деньги, деньги. Они там в Москве что думают: будут у них миллионы — и все, в счастье купаться будут? Не будут. Один хрен, прошу прощения, всех нас полтора квадратных метра земли ждет. А вот без душевности, без…

— Смысла в жизни, — подсказал я ему нужные слова.

— Вот, — обрадовался он, — сразу видно образованного человека. Я ведь все правильно понимаю, только выразить не могу. Неужто смысл в том, чтобы всю жизнь деньги копить?

— Думаю, не в этом. Но по иронии судьбы они вам сейчас нужны.

— Если б Люсе моей в колледж не идти — плюнул бы я на них.

— Подождите меня, сейчас выйду.

— Вот, возьмите, можете не отдавать: вы же с нас денег не брали, когда проводку делали.

— Подумаешь, проводка. Неужто она триста рублей стоит? Нет, дайте мне двести рублей, а я их верну обязательно.

— Мы с Машей их не возьмем. Жене с тещей скажешь: был на шабашке и заработал сто рублей.

— Берите, Петр Васильевич. У вас же Василек в первый класс пойдет. Тоже ведь собирать надо.

— Оно-то верно. Ну, спасибо вам. Ежели что надо будет, только шепните — вмиг примчусь.

— Петр Васильевич, — не унималась Маша, — можно я спрошу вас?

— Спрашивай, ежели знаю — отвечу.

— Вас Татарчонком зовут. Почему?

— Маша, — укоризненно произнес я, — думай, что спрашиваешь.

— Нормально, — улыбнулся Петр Васильевич. — Из-за фамилии. Вообще-то мы все русские, крещеные, но считается, что фамилия у нас татарская. Моего отца Татарином звали, меня Татарчонком, поскольку я ему сын. Может, прапрадед какой из Орды был? Не знаю.

— Вот говорите, что основу русский человек потерял, — вступил я в разговор. — Наверное, вы правы. А точнее, корень каждому из нас подрубили. Видели дерево, которому корень подрубили? Еще стоит, шумит зеленой кроной, а на самом деле — обречено оно.

— Согласен я. Полностью согласен. Только прозвище мое здесь при чем?

— А при том, что когда вам говорят, что фамилия Зегулин татарская, вы бы ответили, что, мол, врете братцы. На старорусском зегула — это кукушка.

— Серьезно? Получается, я вроде как Кукушкин?

— Получается так.

— Ладно, — сказал, поднимаясь, Зегулин, — пора мне и честь знать. Да и дома четыре дня не видели.

— Папа, почему ты так быстро отпустил его? Я же хотела…

— Знаю, спросить о том, кто жил в нашем доме.

— Почему же не дал спросить?

— Во-первых, об этом Кукушкин вряд ли знает. Во-вторых, то, что мы ссудили Петра Васильевича деньгами, не дает нам права злоупотреблять его терпением. И, наконец, зачем быть чересчур любопытными в глазах постороннего человека?

— Соглашаюсь. И последний вопрос…

— Не трать времени на вопросы. Уже темнеет. Давай поужинаем — и в поход.

— Ты хотел сказать — на дело.

— Тебе виднее, дочка. На дело так на дело.

— В этих зарослях сам черт голову сломит.

— Я в нашем саду каждую тропку знаю.

— А в саду Лукерьи? Нет, дорогая, конспирация конспирацией, но не до такой же степени! И еще, расслабься, пожалуйста. Запомни, чем больше усилий — тем меньше результат.

— Так думаешь?

— Уверен. Все, пошли.