Андрей Сахаров - Бамбино

Время шло медленно, а сидеть было очень неудобно, а главное — было очень страшно. Уле смотрел только вперед, на море. Едва он опускал глаза вниз, как у него начинала кружиться голова. А внизу его терпеливо ждали американцы. Иногда они постреливали вверх, и тогда звук выстрелов разносился по «плато» и уходил в сторону холмов.

Прошел час, потом еще час. С моря быстро надвигались сумерки. Четкие очертания холмов становились неясными, зыбкими, и лишь небо было по-прежнему бледным и светлым, как днем.

Сначала Уле надеялся, что люди из селения придут ему на помощь немедленно, едва услышав выстрелы, но потом подумал, что надеяться, собственно, не на что: Ютте на работе, а остальные вряд ли решатся на такое. Оставалось одно: ждать, когда придет отец. Уж он-то не оставит дело так просто.

Начинало темнеть, а вместе с темнотой подступал холод. К девяти часам Уле продрог до костей в своей тонкой рубашке и коротких, до колена брюках. На территории стройки зажглись прожекторы. Один из караульных куда-то ушел, и вскоре два сильных прожектора повернулись в сторону подъемного крана. Мощные лучи осветили маленькую худенькую фигурку, застывшую в основании стрелы между могучими железными прутьями. Сержант засмеялся своим отрывистым, лающим смехом:

— Ну как, насмотрелся на свой фиорд? Смотри внимательней, паршивец. А когда слезешь, мы тебе еще раз покажем твои красоты.

Потом следовала новая очередь из автоматического пистолета, и пули трескались о металл над самой головой Уле.

По всем расчетам, отец должен быть уже в селении. Что же они не идут? Уле осторожно повернул голову и посмотрел через плечо в сторону холмов — ив тот же момент услыхал с той стороны едва слышимый шум. Он приближался с каждой минутой, уже хорошо слышный в застывшей вечерней тишине. И вот уже ясно слышно, что это голоса многих людей. Американцы тоже, видимо, услыхали их и забеспокоились. Оставив одного караульного около крана, сержант вместе с другим бросился на ту сторону «плато». Уле видел, как на краю площадки появились факелы, полыхающие над нестройно идущей толпой. Вот толпа поглотила солдат и двинулась дальше, прямо к берегу фиорда. Вот они уже около самого крана. Здесь и отец, и Ютте, и игрушечник Ульсен, и даже фру Енсен. Она тычет своим сухим кулачком прямо в физиономию солдата, а тот испуганно отворачивает лицо и пятится. Люди пришли почти из каждого дома.

— Уле, слезай! — кричит отец.

— Я боюсь, — говорит Уле.

— Ну, тогда подожди.

Отец быстро взбирается по лестнице и протягивает к нему руку.

— Держись за меня.

Уле охватывает отца за шею, прижимается к его пропахшей морем кожаной тужурке. Они медленно спускаются на землю.

Американцы стоят и смотрят, как полыхают над головами людей факелы. Они молчат, и даже сержант присмирел. Ютте подходит к нему и говорит: «Ты — скотина», а Уле оборачивается в сторону солдат, быстро-быстро кланяется и говорит: «Здрасте, здрасте, здрасте!». И все смеются.

Потом они направляются в обратный путь. Уле сидит на спине у отца, обхватив его за шею руками, и слушает, что говорят люди. Звучат слова: газета, стортинг, пикеты. Уле еще не знает значения многих из них, но понимает одно: с завтрашнего дня селение вместе с ним объявляет базе войну.

— А ты молодец, Цыпленок, — говорит Ютте, — настоящий норвежец. — И протягивает руку, чтобы похлопать Уле по плечу. Потом смотрит на него и опускает руку: Уле спит.

Банда Хаджи Гуляма уходила в горы. Душманы [5] Мятежники, начавшие борьбу против Демократической Республики Афганистан. шли не оглядываясь: они были уверены, что деревня еще не скоро придет в себя после их нападения и опасаться нечего. Что касается до провинциальных властей в Гордезе и народной милиции — Цорондоя, то, пока до них дойдут известия о новой вылазке Хаджи Гуляма, пройдет целая вечность и душманы уже вернутся в свое горное становище.

Сам Хаджи Гулям шел сзади. Невысокого роста, поджарый, загорелый, с аккуратно подстриженными тонкими усиками под длинным носом и безукоризненным пробором в смолянистых волосах, он один среди душманов носил городской костюм — пиджак, брюки, белую сорочку с галстуком, и лишь тяжелые, окованные железом ботинки выдавали в нем человека, живущего в горах.

Он долгие годы был повелителем в этих местах — саиб [6] Господин. , помещик Хаджи Гулям. Кругом были его земли, стада, горы. Все это принадлежало ему извечно и досталось от деда и отца. Аллаху было угодно, чтобы все в этом крае было так, как оно было. Об этом говорил Коран, об этом говорил во время молитвы правоверным мусульманам здешний мулла. Это хорошо знал с самого детства и сам Хаджи Гулям: все должно быть так, как установлено аллахом, и никому не позволено нарушать его извечные законы.