Любовь Воронкова - Детство на окраине

— Верю, — грустно сказала мама. — Если человек работой не занят и работу не любит, такому человеку везде скучно. Там, конечно, при богатстве, другое дело — пиры, наряды, забавы… Но надолго ли этого веселья хватит? Жалко мне вас, Кузьминишна, жалко, прямо скажу!

— А что делать, Никоновна? Ну что делать-то мне, придумай! Кого любила — в земле лежит. Да и жив был — жить с ним не дали. С другой был обвенчан. В неволе был — золотым кольцом закованный! Ну что мне теперь — рыжий, конопатый… А лучше, что ли, в этом углу сидеть, из братовых рук глядеть, просить на одежку, на сапожки… Нет! Не говорите мне ничего!

— Ничего не говорю, — тихо повторила мама, — только жалко, что ваша жизнь так печально сложилась. Замуж бы вам надо, семью, детей…

— Моя жизнь печальна? А ваша не печальна? — Темные бархатные глаза Кузьминишны засветились глубоким и недобрым светом. — Вы-то разве живете на свете? Что вы видите, кроме бадеек да коровьих хвостов? Что она видит, — Кузьминишна указала на Анну Ивановну, — кроме этих листьев своих, чтоб они сгорели! Какую такую радость особенную вам всем ваша работа дает? Кусок хлеба, да еще и без масла, — вот и все, что у вас есть! Весело, нечего сказать! И та, вон за стеной, — Кузьминишна кивнула на Раидину комнату, — с утра до ночи строчит, а платьишка хорошего нет в праздник надеть. Очень даже весело живете вы все! Работай, работай, всю жизнь работай — и всю жизнь за кусок хлеба. А я вот не хочу кусок хлеба глодать, я за барскими столами сидела, барское вино пила, скус его знаю. Эх, Никоновна, орелики! Не жалейте меня — моя жизнь с молодых лет загубленная!

Когда Кузьмич пришел с работы вечером, Кузьминишны уже не было. Она боялась брата. Лучше уйти из дому, пока он не видит. Ушла в чем была, ничего не взяла с собой. И дорогую зингеровскую машинку оставила Анне Ивановне за ее хлеб-соль.

Всем было грустно в этот вечер. Но все понимали, что для Кузьминишны уже нет другой дороги. Работать она не умела и не любила. Развращенная с юности праздной жизнью, она презирала и ненавидела бедность. Любой ценой — ценой чести, ценой совести, — только бы не работать, только бы жить беспечно и весело, не думая о завтрашнем дне.

Соня тоже сидела притихшая, опечаленная. Она любила Кузьминишну, любила ее песни. У нее всегда находилось для Сони веселое, ласковое словечко. Соня видела ее и пьяной и страшной, шатающейся по квартире в одной рубашке… И все-таки всегда помнила и видела ее другой — в шумящем платье из жесткого шелка, с высокой прической завитых волос, в перстнях и серьгах, с беззаботным взмахом белой руки, с улыбкой на румяных губах: «Эх, орелики!»

Рано утром Соня, как всегда, понесла молоко Бартонам. Опять в ясном воздухе гудели далекие гудки паровозов, вызывая неясное волнение души. Где-то за заборами цвели липы и сладкий запах мешался со свежестью утра. Дворники подметали улицу, тонкая пыль невысоко взлетала над булыжной мостовой, блестели под солнцем рельсы…

Соня бережно несла свой бидончик, смотрела кругом, прислушивалась к гудкам и радовалась летнему голубому утру. Но вспомнила вчерашнее: о том, что ушла Кузьминишна, о том, что подруги неизвестно почему не стали с ней водиться, о том, что не хорошо и не просто стало у них во дворе — и радость ее погасла. Столько чего-то нехорошего начинает примешиваться в ее ясную, беззаботную жизнь. И Соня не могла понять, почему это, откуда. Почему плохо стало у них Кузьминишне? Почему такие не простые и не добрые сестры Семеновы? Почему она, Соня, должна выполнять все их просьбы и капризы, почему они командуют во дворе? Потому что они богатые, потому что они мещане, потому что у них отец подрядчик, а у Сони отец и мама мужики?.. И, значит, так теперь будет всегда?

Жизнь вдруг показалась мрачной. Дни впереди грозили еще многими неожиданными неприятностями и постоянной обидой отвергнутого человека.

И снова вспомнилась Соне девочка Зоя с подтягинского двора, которую они прогнали за то, что у нее был дырявый платок и худые тапочки, вспомнилось, как торопливо и молча уходила она от них, не оглядываясь, понурив голову и крепко прижимая к себе свою большую куклу… А теперь вот так же остается одна и Соня.

Соня приближалась к дому, где жили Бартоны, и не знала, какая нечаянная, какая горячая радость ждет ее здесь. Как всегда, поднялась по лестнице, передала в полуоткрытую дверь бидончик с молоком и осталась ждать на прохладной каменной площадке. Вдруг бабушка Бартон открыла дверь и вместе с пустым бидончиком дала ей куклу — новенькую, румяную, с черными кудрями красавицу куколку!