Лидия Чарская: Приключения Таси

Надо во что бы то ни стало заставить Коко отдать горшок с похлебкой.

И Тася, осторожно приблизившись к обезьянке, подставила табурет, влезла на него и протянула руку, стараясь поймать проказницу. Но Коко был не промах. Прижимая к груди свою драгоценную ношу, он пересел на другое место и выплеснул мимоходом из горшка добрую половину содержимого. При этом он, как ни в чем не бывало, поглядывал на девочку, строя ей самые милые и уморительные рожицы.

Еще один подобный прыжок, и в горшке не останется ничего.

— Коко, милый, дорогой Коко! — ласково произнесла девочка, — сойди сюда и отдай мне горшочек!

И она для большей убедительности с мольбой сложила руки на груди и посмотрела на обезьянку. Обезьянка живо отставила горшок в сторону и, сложив передние лапки, уставилась на Тасю с таким же умоляющим выражением, очевидно, передразнивая девочку. Это было, очень забавно, и Тася не могла не улыбнуться проделке проказницы. Но когда Коко снова принялся за еду, ей уже было не до смеха.

— Противная обезьяна! Отдашь ли ты мне горшок! — гневно вскричала девочка, разом потеряв терпение и, топнув ногою, она погрозила кулаком обезьянке.

Каково же было ее негодование, когда злополучный Коко поднял лапу и, уморительно гримасничая, передразнил ее снова.

— Ну, постой же, глупая обезьяна! Я проучу тебя!

Тася вскочила на стол, откуда было легче достать Кокошку. Но обезьяна не дремала. Она быстро подняла обеими лапами горшок и, прежде чем Тася успела остановить ее, надела его себе на голову наподобие шляпы. Остатки похлебки потекли белыми ручейками по лапам и мордочке. Гримасничая и пофыркивая, обезьяна стала поспешно утираться и охорашиваться, как избалованный капризный ребенок, снова затем схватилась лапою за горшок и, приподнимая его, как шляпу над головою, стала расшаркиваться перед Тасей с самым уморительным видом.

В ту же минуту ключ звякнул в замке, дверь скрипнула. С замирающим сердцем Тася приготовилась к расправе.

Вошел Злыбин и дети. Девочка ждала, что они сейчас же потребуют обед и, не получив его, примутся за нее. Но ничего подобного не случилось. Лицо старого фокусника было очень сосредоточенно и серьезно. Очевидно, что-то важное произошло с ним в это утро. Так, по крайней мере, предполагала Тася и не ошиблась.

— Слушай, девочка, — сказал он, едва переступив порог комнаты, — сейчас мы уедем отсюда в большой город. Но в твоем настоящем виде тебе ехать нельзя. Поэтому вот тебе платье: пойди, надень его и возвращайся как можно скорее. Нельзя терять ни минуты. Поезд отходит через час.

И он бросил в руки Таси небольшой сверток тряпья.

Девочка удалилась с узелком в клетушку и когда вернулась оттуда, то вряд ли кто из знакомых и друзей узнал бы теперь Тасю. Вместо простенького, но изящного платьица пансионерки на ней были надеты заплатанные во многих местах панталоны, стоптанные рыжие сапоги и куртка с чужого плеча, рукава которой едва доходили до кистей рук. На голове была мужская фуражка с помятым козырьком. Роза, помогавшая девочке одеваться, хохотала при виде забавно-жалкого наряда Таси. Но и Злыбин, кажется, остался вполне доволен своей выдумкой.

— Только волосы выдают. Кудри, как у девочки, — пробурчал он, оглядывая Тасю. — Ну, да это легко исправить. — Он схватил со стола большие ножницы, какими обычно кроят портные, и вмиг от красивых кудрей девочки не осталось и следа.

Теперь ее вряд ли узнали бы даже самые близкие. Тася Стогунцева исчезла бесследно, уступив место тоненькому черноглазому мальчику с испуганным личиком и коротко остриженными кудрями.

— Ну а теперь, — сказал Злыбин, — изволь забыть раз и навсегда свое имя, фамилию и прочее. Отныне ты мой племянник, брат Андрея, и зовут тебя Толька, Анатолий, понимаешь? А на афише ты будешь называться маленький Тото, фокусник Тото. Слышишь?

— Слышу! — робко проронила Тася.

— И чтобы тебе в голову не пришло жаловаться кому бы то ни было на хозяина или разыскивать родных и друзей! Слышишь? По дороге не смей ни с кем вступать в разговоры! За первое слово, обращенное к чужим, я тебя так отхлещу моей плеткой, что у тебя навсегда отпадет охота бежать.

Так гласила ярко размалеванная афиша, прибитая к дверям небольшого круглого здания, находившегося в предместье столицы.