Александр Ященко - Хруп Узбоевич

Что было всего досаднее, — это то, что у животных, казалось, не было в жизни никаких таких выражений, какие я, например, наблюдала у мечтающего или углубленного в книги хозяина: все у них было просто, обыденно. Все они, видимо, жили только мыслями найти пищу, съесть ее, поспать, вновь поохотиться, а случается, что и поискать способа избежать человека. Это в том случае, если животные были недомашние, как, например, высмотренные мною в кустах сада зайцы, иногда даже хорьки и лисы и в большом количестве мыши и мои когда-то сотоварки — крысы.

Однако эта несложность и однообразие их жизни и стремлений с лихвой вознаграждались другими обстоятельствами, воздвигавшими невероятные трудности для изучения языка молчащих животных. Именно — животные в большинстве случаев были густо покрыты каким-либо покровом, шерстью и перьями; о чешуе рыб и гадов я не говорю, так как не изучала их, ошибочно предполагая в них отсутствие стремлений. Чистого лица или морды я не находила ни у одного из знакомых мне животных. Даже у лошадей и коров, морды которых мне казались особенно выразительными, они, подобно морде Гри-Гри, в сущности только потому и могли быть выразительными, что шерсть их была очень мелка и гладко приглажена. Я особенно старательно изучала их, когда мне еще раз пришлось, в отсутствие хозяев, провести три месяца на окне дворовой избы.

Впрочем, многое выражалось не столько во внешних чертах, сколько в глазах животных, как я убедилась со временем.

Приходилось также изменить несколько свою систему изучения. В своих рассуждениях и для выводов при изучении безмолвных речей домашних животных я исходила из тех предположений, которые были наиболее возможны после какого-либо поступка человека с животным. Удар хлыста вызывал, очевидно, боль, и я старалась подметить ее в выражении и в позе побиваемого животного. Предложение сахара собаке или мяса кошке должны были вызывать соответствующие позы и выражения. Поддразнивание попугая вызывало особенное взъерошивание перьев Ворчуна… и т. д. Все это я тщательно изучала и как бы записывала в своей памяти.

Наука моя шла вперед тяжелыми, грузными шагами, словно через реку, в которой еще приходилось искать брода. Но и этот брод был найден!..

Мало-помалу молчание перестало передо мной быть этим понятием, и мои глаза зрением слышали многое, чего не слышало ни одно ухо, даже мое. Мир в молчании был для меня прежним говорливым миром, хотя и безмолствовавшим для уха. Я приближалась к тому времени, когда для меня не должно было быть более секретов: тихая дума становилась перед моими глазами громкой речью.

Но все же я была далека от совершенства, и теперь, когда мне нечего уже ожидать в будущем, я должна сознаться, что, постигнув, насколько это было доступно кому-либо, язык движений, язык молчания, я все же разгадываю далеко не все думы животных: у них, как и у человека, бывают минуты их действительного молчания.

Однако довольно с меня и того, чего я достигла к тому дню, когда мне, выражаясь речью людей, стукнуло 4 1/2 года. Я только не могла говорить, но речи и более ясные думы моих соседей и встречаемых животных я понимала вполне. Теперь, описывая свою дальнейшую жизнь, я могу уже смело вписывать и то, что слышала, так сказать, ухом и глазом от окружающих меня существ.

Переселение домашнего зверинца на новую квартиру. — Неожиданная новость. — Тоска. — Думы о бегстве.

Чтобы осветить в своей памяти достигнутые мною в то время результаты, попробую восстановить перед глазами один важный для всех жителей кабинета день нашего выселения в другое помещение: хозяин со всем своим семейством перебирался в другой дом, только что выстроенный из камня, взамен деревянного, в котором мы до сих пор жили. Кабинет переезжал целиком: со всеми шкафами, книгами и живыми существами.

Разумеется, я знала об этом уже ранее и нисколько не удивилась, когда дня за четыре-пять до окончательного перемещения в кабинете стали появляться новые лица и в нем по дням водворялся ужаснейший гам. Кругом стучали, шуршали бумагой, накладывали и топали ногами, входя и уходя, разные служащие. Я с понятным интересом вслушивалась в громкий говор людей, вдумывалась в их мимолетные мысли, отражавшиеся на лицах, и в то же время не переставала следить за своими четвероногими и пернатыми соседями.

Кролики, не обращаясь собственно ни к кому, своими мордочками то и дело говорили:

— Что за история? Как будто и страшно… Но прелюбопытно…