Кристине Нёстлингер: Лети, майский жук!

На заре своей писательской деятельности К. Нёстлингер говорила: «Мне нравится писать про девочек и мальчиков, про мышей и почтальонов, про женщин и мужчин, про кошек и мясников. И почему-то всегда в мои истории попадает полная пожилая дама. Я никак не могу от нее отделаться. Когда речь заходит о собаках, лошадях, лугах, лесах, господе Боге, взморье, цветах и вершинах утесов, тут я теряюсь. Я не мечтаю о домике за городом и розах в саду, а почему-то прекрасно чувствую себя в казарменного вида многоквартирном доме в городе. И я предпочитаю смотреть не на закат солнца, а в освещенное окошко первого этажа».

С той поры в жизни Нёстлингер многое изменилось. Сейчас у нее две взрослые дочери, одна даже иллюстрирует мамины книги, появился и загородный домик, но остался прежний интерес к людям, и взрослым и маленьким, их взаимоотношениям, их радостям и печалям. И пожилая толстушка по-прежнему нет-нет да и появится на страницах ее книг.

Сами же книги тем временем обрели поистине мировое признание, были переведены более чем на двадцать языков, удостоены всех литературных наград своей страны, Немецкой премии в области детской литературы и Золотой медали Ханса Кристиана Андерсена, или, как ее иногда называют, «малой Нобелевской премии», а также премии Астрид Линдгрен.

История, которую я вам расскажу, произошла много лет назад. Одежда тогда была другой, и машины были другими. Улицы были другие, и еда другая. Да и мы тоже были другими. Венские дети пели тогда:

И сегодня дети поют: «Лети, майский жук!» Только тогда дети знали, о чем они поют:

Мать и вправду была в пороховой стране, и мы, дети, — вместе с ней. Только вот майские жуки были не виноваты, что пороховая страна тогда, много лет назад, была в огне. История, которую я вам расскажу, — история про пороховую страну.

Мне было восемь лет. Жила я в Гернальсе, одном из районов Вены. Жила в полуподвале серого двухэтажного дома, в последнем подъезде. За домом был двор с мусорными баками, веревками для ковров и белья. В углу двора, куда выходило окно туалета, рос каштан. Только каштанов на нем не бывало.

Под домом имелся подвал, самый большой подвал квартала. Хорошие подвалы тогда ценились. Хороший подвал был важнее, чем красивая гостиная или уютная спальня. Конечно же, — из-за бомб.

Шла война. Война шла давно. Я не помнила ничего, кроме войны. Привыкла к войне, привыкла к бомбам. Бомб было много. Один раз я их даже видела.

Я пришла к бабушке. Она жила в нашем же доме, тоже в полуподвале, только в первом подъезде. Бабушка была глуховата. Сидели мы с ней на кухне. Бабушка чистила картошку и проклинала ее, проклинала войну. Говорила, что до войны высыпала бы эту гниль на голову продавцу. Бабушку трясло от ярости из-за гнилой картошки. Бабушку часто трясло от ярости. Наша бабушка была яростной женщиной.

Рядом с бабушкой, на буфете, стоял радиоприемник. Простенький приемничек — маленький черный ящик с одной-единственной красной кнопкой для включения-выключения и для регулирования громкости. По радио гремели марши.

Вдруг марши стихли. Тревожный голос объявил:

«Внимание! Внимание! Вражеские самолеты подлетают к Штайн ам Ангер!»

Маршей как не бывало. Бабушка продолжала ругать войну и картошку, потом переключилась на домуправа. Я уже говорила: она была туговата на ухо, поэтому не расслышала сигналов тревоги. Я ей сказала: «Бабушка! Воздушная тревога!» Но сказала негромко, сказала так, чтобы бабушка не услышала. Когда самолеты появлялись вблизи Штайн ам Ангер, это еще не означало, что они летят к Вене. Они могли лететь и в другом направлении. А я не хотела понапрасну спускаться в подвал. Бабушка же при появлении самолетов у Штайн ам Ангер бежала в подвал. Вернее, когда дома были мама, сестра или дедушка, и они говорили ей о воздушной тревоге.

На этот раз самолеты не свернули. Радио заскрипело: кук-кук-кук-кук. Это означало, что бомбардировщики подлетают к Вене. Я подошла к окну. По переулку бежала тетка Ханни. Тетка Ханни была уже старушкой. Она жила в третьем доме от нас. От войны и бомб она стала сумасшедшей. В одной руке у нее была железная палка, в другой — свернутое клетчатое одеяло. Тетя Ханни бежала с криком: «Кукушка! Люди, кукушка!» Она при каждом налете бегала вокруг квартала в поисках безопасного убежища. Но не было для нее безопасного места на всем белом свете. Так и бегала, задыхаясь, дрожа и крича, пока налет не прекращался. И тогда тетя Ханни отправлялась домой, ставила палку у двери, усаживалась, клала клетчатое одеяло на колени и ждала нового крика радиокукушки.