Николай Дубов - Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию

— Живой. А что, Марийка, тато твой брился или бороду носил?

— Не, они только усы носили — вот такенные, а бороду брили.

— Так, может, после него и бритва осталась?

— А десь была… — Марийка подняла крышку сундука, порылась в нём. — Ось!

Бритва оказалась источенной и тупой. Шевелев попытался направить её на своем ремне, потом, отчаявшись, долго и мучительно соскребал с лица многодневную щетину. Марийка, убегавшая на леваду за козой, вернулась с подойником, поставила его на лавку и увидела бритого Шевелева.

— Э, дядечка, — сказала она, — а вы, оказывается, ничего себе. И совсем не такой уже и старый…

— Старый, Марийка, старый. В деды, может, и нет, а в отцы тебе гожусь…

— Ну да! Тато у меня были совсем старенькие, а вы ещё — ого! Ну, конечно, не парубок, но и не дед. Вы так — середка на половинку. А вот я вас как вылечу, то вы и совсем будете как казак… Ото ж я и бегала до бабки Палажки, взяла всё, что нужно, сейчас запарю, ночь оно постоит, а потом начну лечить, и вы у меня враз станете здоровенький…

— Что еще за бабка?

— А есть у нас такая древняя-древняя старушка. Она сама не помнит, сколько ей годов. У нас же тут ни доктора, ни фершала, вот она всех и лечит.

— Свяченой водой от всех болезней?

— А вы не смейтесь, дядечка Михайло! Там про все болезни я не знаю, а как у кого какая болячка, так она всем помогает. И не свяченой водой, а травами. Она по тем травам чистый академик, всё знает. Вот когда тато себе сокирою по ноге ударили, там така рана была — страх глядеть, а она дала какие-то корешки, травки, всё и заросло.

— Так ты ей и про меня сказала?

— Что я дурная, про вас рассказывать? Я сказала, что у тетки Насти, соседки моей, хлопчик на ржавый гвоздь напоролся, нога теперь у него распухла и гной идет… А сама Настя прийти не может, бо картошку копает. Набрехала три короба. Что она, проверять пойдет? Она така старенька, вся согнутая, со двора давно уже носа не высовывает…

Прикусив нижнюю губу, Марийка осторожно сняла самодельный бинт.

— Вот видите, уже и гной появился, — сокрушенно сказала она и, окунув тампон в буро-коричневый настой, начала промывать рану. — Ой, дядечка, — испугалась она, — тут же у вас какая-то железяка торчит…

— Осколок, наверно, — присмотревшись, сказал Шевелев.

— Так его ж вытянуть надо! Разве можно с железякой в ноге?

— Ну, не знаю… Минные осколки — подлая штука. Края рваные, потянешь — сосуд заденешь или нерв. Нет, без врача нельзя. Может, сам выйдет?

Марийка наложила тампон, пропитанный примочкой, забинтовала рану.

— Вот так и будем теперь. Бабка Палажка сказала, надо утром и вечером, бог даст и заживет.

Осколок не вышел, но гноя появлялось всё меньше, потом он исчез совсем, рана начала затягиваться.

— Гениальная у вас тут бабка, — сказал Шевелев. — Ее бы в другом месте на руках носили.

— А что я говорила! — обрадовалась Марийка. — Скоро вы свои палки позакидаете и ещё танцевать пойдете…

— Танцор из меня, как из табурета скрипка. А вот без дела сидеть не годится. Давай мне все инструменты, какие у тебя есть.

Когда Шевелев просыпался, Марийки уже не было на печи. Ещё на рассвете она убегала на огород, потом прибегала, кормила его, делала перевязку и снова убегала. От зари до зари она копала картошку. Копанием это можно было назвать только условно — она поддевала куст лопатой, чтобы разрыхлить землю, а потом, согнувшись пополам, руками выбирала клубни: крупные — для еды — в одну корзину, мелочь в другую — на семена. Целый световой день Шевелев видел в окошко её согнутую фигурку. Она только и распрямлялась, когда несла корзины во двор, рассыпала картошку в тени, чтобы обсохла, а потом собирала её и уносила в погреб.

Шевелева грызла совесть. Несмотря на рану, он мог бы ей помогать. С больной ногой много не накопаешь, но выбирать картошку, хотя бы сидя, вполне можно. А может, смог бы и носить корзины. Но он понимал, что соседка или ее дети тотчас бы увидели, что по Марийкиному подворью ходит чужой мужчина. Об этом немедленно узнал бы весь хутор, а дойдет до немцев — разговор короткий: пуля в лоб или концлагерь. Пуля могла настигнуть его и раньше. В конце концов тогда, на берегу Сейма, он один вытащил счастливый билет, а мог остаться лежать, как остались другие… Дело не только в нём. В случае чего, Марийку за укрывательство тоже не пощадят. У него холодело внутри, когда он думал, что могут сделать с этой доброй, веселой девчушкой, которая только вступила в свою весну, и ей ещё жить и жить… Вот почему Шевелев никогда не выходил во двор, пока не наступала темнота, а каждый раз, когда Марийка убегала по своим делам или, как сейчас, копалась на огороде, она запирала входную дверь на висячий замок. Кто же заподозрят, что в запертой на замок хате прячется человек?..