Энн Файн: Пучеглазый

Надо отдать Джеральду должное: он старался поддерживать с нами связь, не раздражая маму. Джуди регулярно получала от него почтовые открытки, на каждой была какая-нибудь забавная картинка или шутка, дававшая знать, что он помнит о нас и словно говорит: «Случайно увидел эту открытку и не мог удержаться, чтобы не послать вам». (На одной, например, была изображена кошка — точь-в-точь наша Флосс. Джуди из этой картинки сделала Флосс «настоящий» паспорт. А на другой — школьная доска, испещренная математическими символами: при их виде Джуди побелела как мел.) На обороте открытки он всякий раз писал о разном, но всегда давал понять, как любит Джуди, и что эта любовь неизменна, пусть даже в силу обстоятельств он и вынужден держаться подальше от нашего дома.

И я тоже от него кое-что получила спустя пару недель. Он прислал мне копию ответа начальника базы подлодок — с казенными извинениями (но там ни слова не было сказано о том, что они готовы оплатить счет из химчистки за испачканный костюм). Мама заявила, что начальник взял на себя труд ответить лишь потому, что Джеральд пригрозил послать копии жалобы своему депутату в парламенте и Первому лорду Морского адмиралтейства. Но это она с досады. В конечном итоге, если бы люди, как Джеральд, не ленились жаловаться всякий раз на то, что полицейские или военные обрызгали их грязью, то столы чиновников вскоре потонули бы под кипами писем рассерженных налогоплательщиков. Так что в конце концов ответственное лицо решило бы, что проще ему приструнить своих подчиненных — пусть ведут себя повежливее.

Мамин рот захлопнулся как западня, когда я это сказала, но она и без того была не в духе. И знаешь, у нее была на то причина. С каждым днем приближался срок слушания ее дела в суде, и она все больше нервничала. Понимаешь, она не могла решить, признавать себя виновной или нет. Отказ признать вину сулил намного больше хлопот, но только так у нее появлялась возможность высказать свои взгляды. И мама, хоть и побаивалась, но считала, что должна все же выступить в суде и оправдать свои действия.

Так что изо дня в день мы лицезрели, как она, словно городская сумасшедшая, бубнит себе под нос взволнованные речи, настаивая, что вооружение несет «потенциальную угрозу человечеству и заслуживает такого же осуждения, как и газовые камеры Освенцима», что «право и долг гражданина свободной страны — действовать согласно своим взглядам» и что «молчание означает согласие», поэтому она не станет молчать. Ей бы адвокатом быть, честное слово! Все это звучало очень убедительно. Заглянешь в кухню, а она там трет что-то в раковине и обращается к гераням на окне: «Нет! Никогда не будет морального оправдания использованию такого ужасного оружия — ни первыми, ни в качестве ответной меры, мы все окажемся приговоренными». А убирая постель, она, взбивая подушки, вопрошала их: «Только представьте — каждые несколько секунд от голода умирает ребенок, а мы тем временем тратим по миллиону в день на ядерное вооружение! И вы считаете, это правильно? Вы именно этого хотите?»

Пожалуй, после нескольких недель подобных репетиций наши цветы и подушки, как и те овцы, что паслись возле базы подлодок, знали о ядерном оружии больше, чем средний шотландский избиратель. Но в конце концов все эти воображаемые репетиции победоносных выступлений в суде оказали прямо противоположный эффект. Утром решающего дня мама окончательно пала духом.

— Пала духом?

— Да.

И швырнула завтрак мне на стол так, словно я посмела ей в чем-то перечить.

— Пойду и признаю себя виновной, заплачу штраф и сразу вернусь домой. Я свое дело сделала.

— Вот и правильно. — Мама так сердито топала по кухне, произнося политические речи, что я даже немного обрадовалась: приятно будет вернуться домой и найти ее такой, как прежде, когда она не была так поглощена своими мыслями, интересовалась моими делами в школе и у нее хватало времени помогать Джуди с уроками. Сидела бы она себе спокойненько у телевизора, смотрела новости и не ворчала, когда на экране появится какой злоумышленник: «Вот за кем бы следить полиции, а не за честными гражданами вроде меня».

Мне правда этого хотелось. День пролетел так быстро. На переменах я думала о маме, представляла, что ее слушание в суде проходит как по нотам. Как она обрадуется, когда все окажется позади. Как здорово будет ворваться в дверь и с порога крикнуть: «Мама! Мамочка! Ты вернулась?» А она выглянет из кухни и улыбнется от уха до уха.