Владимир Киселев - Любовь и картошка

— Правда... правда, — проворчал Матвей Петрович и спросил: — Я из тебя правду тряс, когда вы у меня серед зимы печь взорвали? Не спрашивал, ты или Витя придумал порох сушить... Не трогай малого. Пусть с людьми посидит.

— А помнишь, Матвей,— обрадовался вдруг председатель,— как Гриша с Витей трактор в болото загнали? Старый «ХТЗ». Самостоятельно пахать придумали. Тоже им тогда всыпать следовало. Так ведь никто и пальцем не тронул... Ну зачем ты его домой тащишь? — спросил он у Григория Ивановича.— Воспитывать будешь?.. Вот, товарищ генерал,— обратился он к генералу Кузнецову,— не замечали вы, любое дело у нас можно отложить. А воспитательную работу все хотят проводить немедленно.

Он подмигнул Григорию Ивановичу. Но Сережин отец не принял шутки.

— Дооткладывались! — сказал он зло.— Если бы взрослые меньше жадничали, подличали, врали, то и детей не нужно было бы воспитывать. Они бы сами воспитывались...— Он подошел к Сереже.— Хватит! Пошли.

Сережа знал, что Наташа человек бесстрашный. Могла взобраться на самую высокую сосну. Пронырнуть под плотом. Однажды поймала руками и принесла в зоологический кабинет живую гадюку. Но одно дело долезть до раскачивающейся верхушки дерева и совсем другое — сказать в глаза то, что думаешь.

И говорила она при этом спокойно и твердо, может быть, только голос ее слегка дрожал.

— Нет, Григорий Иванович! Сережа не уйдет!

— Наташа! — строго оборвал ее генерал Кузнецов.

— Он не к вам пришел, — продолжала Наташа.— Он ко мне пришел.

— Пришел он к тебе,— сдержанно согласился с Наташей Григорий Иванович.— А уйдет со мной.

Сережа не хотел ссориться с отцом. Да еще при посторонних людях. Но у него не было выхода: промолчать, уйти с отцом — это значило предать Наташу. Сжав кулаки, набычившись, глядя в землю, он ответил:

— Я не уйду.

— Не уйдешь,— вспылил Григорий Иванович,— можешь вообще домой не возвращаться!

И Наташа, которая вдруг поняла, чем грозит Сереже ее неожиданное вмешательство, вместо того, чтоб как-то сгладить все это, выпалила:

— И не надо! И не вернется! У деда Матвея будет жить! Или у нас!.. Вот оно, ваше воспитание... Посадили какую-то тетку, а отвечать должен Сережа. Лоси по дороге бегают — отвечать должен Сережа. Никуда он не пойдет! — Она оглянулась на Анну Васильевну.— И я отсюда никуда не поеду. Ты как хочешь, а я останусь!

Казалось, она сейчас расплачется. И чем горячее говорила Наташа, тем бесстрастнее становилось лицо Анны Васильевны.

— Ты извини ее, Гриша,— мягко сказала она. И так же мягко обратилась к Наташе: — Тебя никто не заставляет. Если не хочешь — не поедем.

Это было сказано так спокойно и так определенно, что у Матвея Петровича невольно вырвалось:

— И слава богу!

— Анна Васильевна! — удивилась Алла Кондратьевна.— Вы что, всерьез?

— Дело,— едва заметно улыбнулся председатель.— Где мы директора в школу найдем посеред года.

И все и Сережа невольно посмотрели на генерала Кузнецова, который до сих пор слушал Анну Васильевну и Наташу так, будто его это совершенно не касалось.

— Мне кажется, Анна,— сдержанно сказал он,— есть вещи, которые совсем не обязательно выносить на общее собрание. Я не понимаю тебя. Наташа капризничает, а ты ее поощряешь.— Он недовольно посмотрел на насупленного, взъерошенного Сережу.— К недостаткам Сережиного воспитания я не имею отношения. Это дело Григория Ивановича разобраться в том, куда и для чего возил он картошку. Иное дело — Наташа. Ее воспитание. Напрасно я совсем отстранился от этого. Я не хочу навязывать тебе решения, но не могу, не вправе оставаться безучастным. И ты, Анна, обязана наконец серьезно подумать о Наташе. О ее будущем. Я настаиваю на ее переезде.

— Прости, но мне кажется, что в твоих словах больше заботы о твоем собственном будущем, чем о Наташином,— с беспощадной прямотой ответила Анна Васильевна.— Что же до воспитания...— Она задумалась и затем медленно и убежденно добавила: — Наташа получила самое большее из всего, что может дать жизнь: общение с человеком необыкновенным. Поэтом.

— Самое большее, что может дать жизнь,— резко, трезво, с достоинством возразил генерал Кузнецов,— это уверенность в том, что тебе не в чем себя упрекнуть.

Сережа почувствовал, что Наташа взвинчена до предела и может сейчас сказать такое, чего уже не поправишь. И действительно, Наташа негромко, но с яростью, которая, как пламя сквозь пепел костра, прорывалась сквозь сдержанность, заметила: