Эндре Эриксен - Осторожно, Питбуль-Терье!

— А здорово получилось, — улыбается Торстейн.

— Спасибо! — шепчу я. — Отлично сработано!

Торстейн улыбается. Могу поклясться, что у него даже щеки покраснели. Рождественский окрас, так сказать. Потом он поворачивается и уходит.

И только когда он уже открывает дверь, я понимаю, что он сбился с курса. Шатаясь, он входит в мамину комнату.

Торстейн исчезает в комнате, и в ответ доносится дикий мамин вопль. Оттуда, где я стою, видно не все, а только что в комнате резко вспыхивает свет, отчего Торстейн пугается, дергается, спотыкается и падает вперед. Крики становятся вдвое громче и втрое отчаянней, такой безумный вопль и представить себе невозможно.

Я кидаюсь в комнату. Торстейн свалился на кровать, наполовину прижав собой маму, которая лупит его по голове сжатыми кулаками.

— Джим, Джим, на помощь! — кричит она. — Спаси меня, Джим!

Торстейн стонет и ежится, но подняться не может. Я хватаю его за плечо, а подоспевший Терье — за другое. Встав наполовину, Торстейн вдруг снова валится на маму, она начинает кричать еще на полтона выше, и при этом она беспорядочно молотит по воздуху руками и случайно распарывает мою щеку ногтем. Царапина жжет.

Нам с большим трудом удается совладать с Торстейном и спихнуть его с кровати. Он с грохотом валится на пол. Мама подтягивает ноги к подбородку и съеживается. Крики сменяются тоненькими всхлипами. Лицо у нее такое белое, что она больше похожа на покойницу. Потом появляются слезы. Она плачет и плачет, они просто хлещут из нее.

Мерзкое чувство страха холодит мне спину.

Торстейн отползает к двери и, шатаясь, поднимается на ноги. Мы с Терье с двух сторон подлезаем Торстейну под руки и как можем стараемся направить его в сторону двери.

— Прошу пардону, — бормочет он. — Ошибся я.

Я оглядываюсь на маму. Она уже дрожит. И кричит громче прежнего. Глаза стали черные, из них потоком льются слезы.

Так, быстро выставить этих двоих.

Едва мы переступаем порог, Торстейн вырывается, скатывается по ступенькам и с глухим стуком ударяется о помойку. Мама издает вопль. У меня становится больно в груди. Как будто у меня там содрана кожа. На сердце.

Мне срочно надо назад, к маме. Только Терье поблагодарю — и побегу. Он стоит на нижней ступеньке лестницы и отчаянно мотает головой и громко стонет, провожая взглядом папашу, который, шатаясь, бредет к дороге. Терье имеет право злиться. В награду за то, что он притащился сюда посреди ночи, ему досталось наблюдать припадок чужой сумасшедшей мамаши.

Терье оглядывается на меня. Вид у него вовсе не злой. Скорее, огорченный. Глаза как стеклянные блюдца. На обочине дороги Торстейн запутывается в собственных ногах и падает точно в сугроб. Он барахтается в нем, стонет и сыплет проклятиями. Терье закатывает глаза.

— Возьми себя в руки! — кричит он отцу.

— Цыц! — кричит в ответ Торстейн и снова поднимается на ноги.

Терье поворачивается ко мне. И горестно вздыхает.

О Терье можно сказать много гадкого. Но одного у него не отнять: с папой ему достается не меньше, чем мне с мамой.

— Увидимся завтра, — говорю я.

— Терье! — кричит Торстейн. Терье вздрагивает и торопливо говорит:

— Только не у меня!

— Джим! Джим! — доносится из дому мамин вопль.

— И не у меня, — отвечаю я.

Мама ушла в себя.

К кровати я подхожу осторожно, избегая резких движений. И пытаюсь заглянуть маме в глаза. Это все равно что заглядывать в темную комнату.

Пристраиваюсь было на краешке кровати, но мама пихает меня в бок.

— Уходи! — шипит она.

— Я хотел просто утешить тебя, — говорю я.

— Нет!

Она решительно мотает головой и отворачивается от меня.

Я встаю и отступаю на шаг. Непонятно, как себя вести и что сказать.

— Электричество починено, — говорю я примирительно.

Мама плачет.

Ничего не остается, как сыграть в доктора.

— Могу назначить вам лоботомию на завтра…

Мама пялится на меня, зрачки почернели.

— Пошел вон! — кричит она.

Я плетусь вон.