Эндре Эриксен - Осторожно, Питбуль-Терье!

Всю ночь мама плачет. И стонет. Горькие стоны вонзаются в сердце, как ножи.

Когда я перекатываюсь на другой бок, кровать тихонько скрипит, и тут же мамино дыхание сбивается на дрожь.

— Джим, это ты? — спрашивает она. — Да, Джим?

— Да, мамуль.

— Не пугай меня так!

Единственное, в чем мама нуждается по-настоящему, это полнейший покой.

Если нет, чего бояться, ей нечего бояться.

А пугает ее все то, что находится за стенами дома. И это неудивительно. Там такое творится! На любом углу человека могут побить. По улицам шастают любители прилюдно обнажаться и выставляют напоказ все свои прелести. Подростковые банды с цепями и ножами держат в страхе целые кварталы. Жуткое дело.

Но обо всем этом маме знать не надо. Пусть сидит себе взаперти, а внешний мир к нам и впускать не надо.

Конечно, привести к нам Терье с папой была не лучшая идея. Это я готов признать. Отныне никаких людей в доме. Если мне захочется поиграть с Терье, будем играть на улице. Даже хорошо, свежий воздух. А одного или двух человечков из плеймобиля всегда можно захватить с собой. Да мы быстро приспособимся к этому. Если смотреть на жизнь оптимистично, можно приспособиться почти ко всему. Некоторые должны приспосабливаться к сестрам и братьям, а от них всего можно ожидать. Того, что тебя будут бить и дразнить, например. Те, кто живут с папами, должны как миленькие приспосабливаться даже к самым хмурым и сердитым из них. А мы, которые при мамах, знаем, что и это дело непростое. Но не невозможное. В конце концов, привыкнуть можно даже к такому психу, как Терье. Я, например, считай, привык. Еще немного, и начну его любить. Если уже не начал.

Проснувшись, я тут же спешу к маме.

Белая как мел, она сидит в постели, смотрит прямо перед собой черными глазами и дышит тяжело и быстро. Лицо словно бы застыло и превратилось в жесткую, злую гримасу.

— Нам придется отменить Рождество, — говорит мама.

Я сжимаюсь.

— Нет, — хнычу я.

Мама разражается рыданиями. Ей, наверно, очень страшно, потому что плач сухой, хриплый, горький, голос дрожит так, будто мама крошится на части.

У меня немеют плечи и затылок.

Похоже, это была последняя капля. А что, если она никогда не станет нормальной? А всегда будет сидеть вот так. Уставившись в пустоту черными глазами. А скоро и меня перестанет узнавать. Мальчик, ты кто? А потом пугаться и звонить в полицию. Прогоните этого мальчика! Полиция как увидит ее, так в три секунды упечет в сумасшедший дом.

Я со всех ног бросаюсь назад в гостиную и начинаю убирать елочные игрушки в обтрепанную картонную коробку.

Надо хорошенько постараться, и тогда я, конечно, обойдусь без Рождества. Миллионы детей о нем вообще никогда не слыхали, и ни один из них от этого не умер. Не говоря о том, что Рождество — это церковный праздник. А я уж не настолько верующий человек. Во всяком случае, не настолько, чтоб умереть без Рождества.

Я снимаю с елки шары и игрушки и стараюсь не обращать внимания на мамин плач.

Если бы у меня был выбор, я бы не стал жертвовать Рождеством. Но раз мама теряет рассудок из-за этого праздника, то выбора у меня не остается. Джим, сожми зубы и терпи.

Я выдергиваю вилку из розетки, елка гаснет.

Мама сидит, сжавшись, подтянув коленки к подбородку. Она раскачивается взад-вперед, всхлипывая и подвывая. Лицо стало некрасивым от слез.

— Все убрал, — говорю я.

Не похоже, чтобы она видела меня. Она качается в прежнем ритме.

А плач нарастает.

И она смотрит в никуда. Я подхожу к ней, я заглядываю ей в глаза. Но мама отводит взгляд. Она где-то совсем не здесь. И меня не замечает.

Мне становится очень страшно.

Как же мне нужен мой бункер!

Я второпях напяливаю на себя одежду.

В бункере можно прекрасненько себе отметить Рождество. В войну так поступали сплошь и рядом. И никто не жаловался.