Иван Василенко - Солнечные часы

Мы покинули этот домик, чтобы уйти от фашистов, и вот мы опять здесь. Но тогда за нами наблюдали умные, заботливые глаза нашего мудрого друга; под взглядом их мы, трое одиноких ребят, чувствовали себя достаточно крепко на земле; теперь же эти глаза были закрыты и, может быть, навсегда.

Кто бросил в него камень? Зачем? Кому понадобилось умертвить человека, который всю жизнь нес людям только радость?

Там, в парке, мы сначала растерялись и стояли с опущенными руками. Этери опомнилась первая. В рюкзаке у нее был индивидуальный пакет — подарок раненого бойца, которого она вела из Пятигорска. Она перевязала голову Байраму, и кровь остановилась. Но как быть дальше? Я оставил Саура около Этери и побежал в город, в больницу. Она была забита ранеными, а их всё несли и несли со всех концов города и клали прямо во дворе, на траву. Вдруг я заметил под кустом окровавленные носилки, схватил их и потащил в парк.

Мы уже выносили Байрама на улицу, как землю потряс оглушительный взрыв и прямо перед нами, там, где только что виднелось высокое здание больницы, вскинулся к небу черный смерч…

Никто из нас теперь не вспомнит, как долго боролась в неподвижном теле Байрама жизнь со смертью. Может быть, это продолжалось два-три дня, может быть, неделю. Все перепуталось в наших головах: ведь кругом нас все ухало и громыхало, от дыма перехватывало дыхание, глаза слезились, на зубах скрипела кирпичная пыль.

Запомнили мы только то мгновение, когда грудь Байрама приподнялась и он открыл глаза.

И сейчас же, совсем близко от нас, разрывая уши сухим и жестким треском, зачастили выстрелы. Я глянул в окно — и вскрикнул: по улице, упирая короткие автоматы в живот, от дерева к дереву бежали фигуры в зеленых шинелях.

Грохот смолк. Мы вслушались и не верили, что на самом деле тихо. Казалось, мы просто оглохли. Лишь изредка доносились тяжелые, чугунные вздохи. И сердце сжималось в тоске: наши так близко, но между нами — стена.

Какое все-таки счастье, что Байрам поднялся! Правда, он сделал всего лишь четыре-пять шагов, но и этого было достаточно, чтобы ожили наши надежды. Он знает все тропинки в горах, он пройдет там, где не проходил еще никто. С нетерпением мы ждали, когда он окрепнет, чтобы опять двинуться в путь. Пробиться к своим, снова ходить свободно по улицам, громко разговаривать, смеяться — только об этом мы и мечтали, когда через разбитые окна слышали топот ног и лягушечьи выкрики: «Хальт!»

Однажды Байрам лежал с закрытыми глазами, а Этери, Саур и я сидели на разостланной на полу бурке и тихонько шептались. Саур говорил:

— Когда мы придем к нашим, я станцую «Кабардинку». Ты увидишь, Этери, как я танцую. О, во Дворце пионеров так танцевали только двое: я да Асхат Исаев, что живет в Большом ауле, больше никто! Ты видела, как бежит река Нальчик, как прыгает на камнях или тихонько струится и стелется на ровном месте? Вот такой и я, когда танцую.

— Посмотрите, — сказала Этери и засиявшими глазами показала на Байрама.

Слегка приподняв голову, он смотрел на нас, и глаза его вновь светились молодо и задорно.

— Байрам, — укоризненно сказал он самому себе, — ты долго еще будешь лежать, бездельник? Даю тебе сроку два дня, или я так отстегаю тебя ремнем, что ты легче Саура затанцуешь!..

Мы вскочили на ноги и радостно захлопали в ладоши.

— Дедушка Байрам, — усевшись к больному на кровать, сказала Этери, — теперь я расскажу тебе сказку, хорошо? О человеке, который никого не боялся и всех побеждал. Он был очень хитрый, этот Нацаркекия…

О Нацаркекии, герое грузинских народных сказок, я читал еще в Цимле, и мне было очень интересно услышать эту сказку от грузинской девочки. Но только я и Саур приготовились слушать, как на улице послышались шаги и перед нашим окном остановились двое гитлеровцев и низенький толстый старик в нарядной черкеске.

— Здесь? — спросил один из фашистов с серебряными значками на погонах.

— Здесь, здесь, господин офицер, — как болванчик, закивал старик головой. — Сюда пожалуйте, сюда.

Звякнула щеколда калитки.

— К нам, — прошептал Саур и побледнел.

Первой и довольно нелепой мыслью моей было запереть двери. Я бросился на кухню, Саур за мной, но дверь раскрылась раньше, чем мы успели подбежать к ней. Тогда я стал на пороге и, растопырив руки, сказал:

— Тут больные. Нельзя!

— Что? — удивленно поднял рыжую бровь офицер. — Нельзя? — и засмеялся.

Старик дребезжаще подхихикнул ему, потом повернул ко мне свое толстое лицо и крикнул, точно выплюнул: