Кира Михайловская - Неутомимый Морошкин

Тут Морошкин запутался вконец и замолчал. Папа перестал ломать стену и уставился на Морошкина.

— Ну-ну, давай дальше…

— Ты собираешься на репетицию или нет? — спросила мама. — Что вы там шепчетесь?

— Мне для друга нужна крутящаяся табуретка, — тихо сказал Морошкин папе. «Может быть, Яшка всё-таки будет другом?» — подумалось ему.

— Так бы сразу и сказал, — тихо ответил папа, а маме он громко крикнул: — Иду, иду!

— Нас за опоздания исключат совсем. И прощай все роли!

— Исключат, и очень хорошо, — подмигнул папа Морошкину, а маме он прорычал: — «О, как ужасен этот лик измены!»… Ты не боишься один оставаться? — спросил папа у Морошкина. — А то пойдём с нами?

— Нет, — отказался Морошкин.

Мама с папой оделись и ушли. Морошкин остался один. У мамы с папой есть театр. У Бори — Миля. А что есть у него, Морошкина?

Лёгкий шорох прошёл по комнате. Морошкин огляделся: никого. Он прислушался: скрипнула дощечка паркета в коридоре, потом другая. Забулькала вода в водопроводном кране на кухне. Кто-то ходил и полоскал горло. «Ликизмены», — догадался Морошкин. Они скрываются в складках портьер, прячутся за шкафом; неслышные и невидные, перелетают из угла в угол, шевелят воздух, царапают обои тоненькими коготками и сдавленно смеются. Булькают, полощут горло. Они прячутся во всех рожках люстры, под кроватью, за зеркалом в передней.

Морошкин замер. Он боялся шевельнуться. Он боялся обнаружить своё присутствие в этой комнате, полной ликизменов. И вдруг он услышал тихое «тю-лас, тю-лас!».

Синица сидела на подоконнике и звала: «Тю-лас, тю-лас!»

Морошкин рванулся к окну, синица улетела. Он открыл окно. Сверкающие облака бежали по небу. Махровые края этих облаков золотились, розовели, синели. Потом они стали совсем синими, отяжелели, спустились ниже и превратились в тучу. Край тучи сверкнул и раздались тяжёлые раскаты грома.

Гроза прошла быстро. Облитое дождём, всё вокруг блестело и сверкало. Воздух был крепкий, как нашатырный спирт. И в этом сверкающем мире, среди зеркальных луж стоял чёрный лохматый пёс и смотрел на Морошкина.

Морошкин отошёл от окна, постоял немного и потом выглянул снова. Пёс не двигался с места. Он смотрел на Морошкина и улыбался.

Тогда Морошкин подошёл к двери, раскрыл её пошире, чтобы она не закрылась, и кубарем скатился вниз по лестнице. Когда он толкнул дверь парадного, сердце у него остановилось. Он боялся, что не найдёт пса на месте. Но собака сидела послушно и так же улыбалась Морошкину.

— Тю-лас, — сказал Морошкин.

Пёс подбежал и лизнул Морошкина в нос.

— Пойдём!

Морошкин бежал по лестнице вверх, забыв, что в доме есть лифт. И пёс бежал следом.

В квартире стояла тишина. Морошкину показалось, что он видит, как, медленно покачиваясь на прозрачных крыльях, маленькие, прозрачные ликизмены вылетают в окно и покидают квартиру.

— Всё, — говорил Морошкин. — Теперь ты моя собака. Я так долго тебя дожидался. Я не знал, что ты — собака. Я думал, может быть, ты — Яшка. Или Миля, который живёт внизу, в чёрном пианино. Или, может быть, Прохожий Доктор. Но теперь я знаю, что ты — собака. Мне с тобой ничего не страшно. Я буду заботиться о тебе, и нам будет хорошо вдвоём.

Собака лежала рядом. Она положила голову на вытянутые лапы и свесила на пол длинные бархатные уши. Она лежала так тихо, будто её вовсе нет рядом, но с той стороны, где она лежала, к Морошкину шло тепло. По этому теплу Морошкин и знал, что собака рядом. Собака спала. А может быть, она слышала всё, что говорил ей Морошкин, и тихонько покачивала головой в знак согласия.

…Когда мама и папа вернулись домой, они застали странную картину. В кресле крепко спал Морошкин, а рядом с ним, прижавшись к его ногам и свесив на пол длинные уши, спал неизвестный пёс.

Утром, когда Морошкин проснулся, первое, что он увидел, были чёрные блестящие глаза собаки. Они смотрели на него терпеливо и преданно.

— Вот, — сказал папа, — что получается: оставили тебя одного, а нашли вдвоём с собакой? Где ты её взял?