Владимир Беляев - Дом с привидениями

– Разрешите ответить, товарищ председатель? – обратился к председателю Григоренко.

– Отвечай! – буркнул председатель, почти к самым глазам поднося Котькины анкеты и вчитываясь в них.

– Мать живет здесь, в городе, – спокойно сказал Котька.

– И ты не поддерживаешь с ней никакой связи? – спросил Коломеец.

– Абсолютно никакой! – И Котька гордо тряхнул головой.

– А почему? – сказал Никита.

– То есть как почему? – не понял Котька. – Я же отрекся!

– Это мы знаем, что ты отрекся! – сказал Никита. – Вообще говоря, это очень интересно: человек сам себя превращает в сироту. А может быть, ты захотел бы, чтобы тебя считали подкидышем, а? Но вот почему ты отрекся, не можешь ли сказать? Отец, я понимаю, был контрик, так сказать, подлец в отношении к революции, и у тебя были основания. Ну, а вот с матерью как же?

– Я немножко не понимаю существа вопроса, – медленно, видимо волнуясь, сказал Котька. – Женщина, которая физически была моей матерью, в моральном отношении была для меня чужда и являлась женой человека, враждебного нам… Потому я… Да и, кроме того, она была косвенным эксплуататором.

– Кого же, интересно, она эксплуатировала? – спросил Коломеец.

– Как – кого? – возмутился Котька. – Горничную… наконец, больных, то есть пациентов…

В зале послышался смех. Я не понял, смеялись ли это над вопросом, который задал Коломеец, или над ответом Котьки. Никита, не обращая никакого внимания на смешки, спросил:

– Значит, ты утверждаешь решительно, что у тебя с матерью никаких связей нет?

– Утверждаю решительно, – гордо заявил Котька.

– Понятно! Значит, полный сирота. Ни отца, ни матери, а дядя по несознательности перебежал в Румынию да имение себе там с горя купил, – сказал Никита и, обращаясь к председателю, добавил: – У меня вопросов больше нет!

Пока другие комсомольцы задавали Котьке разные пустяковые вопросы: сколько ему лет, много ли он зарабатывает у своего кустаря и давно ли перестал верить в бога, я поспешно придумывал, что мне говорить, когда начнутся отводы.

Котька держался на собрании очень храбро, он говорил такие слова, как «существо вопроса», «физическое и моральное отношение», «косвенный эксплуататор»… Наверное, его кто-то научил выступать здесь с такими учеными словами.

– Приступаем к обсуждению, – сказал председатель. – У кого есть отводы?

По залу прошел шорох, и стало очень тихо. Председатель приподнялся на цыпочках, вглядываясь далеко в конец зала. Он сейчас казался очень длинным; казалось, вот-вот он раздавит обеими широкими ладонями покрытый кумачом маленький столик. Коломеец обернулся и начал разглядывать сидевших сзади комсомольцев так, словно хотел догадаться заранее, кто из них будет давать отвод.

Котька смотрел в упор на председателя. Видно было – ему очень хотелось повернуться лицом к собранию, но было страшно.

В этой настороженной тишине я услышал, как сидящий позади меня загорелый комсомолец сказал соседу:

– Случай интересный.

Услышав шепот, председатель спросил:

– Ты имеешь отвод, да, Поливко?

Загорелый комсомолец смутился от неожиданности и буркнул:

– Да нет, я просто так.

– Говори, Петрусь, – сказал я и толкнул Маремуху.

– Хорошее дело. Почему я? Говори ты первый!

– Мы же условились. Я буду последний, – сказал я.

– Но Сашки же нет? – заскулил Петька. – Я не буду первым. Говори!

– Будут отводы? Не стесняйтесь, товарищи! Что? – сказал председатель.

– Ну, Петька! – угрожающе прошипел я на ухо Маремухе.

Петька молча сопел.

– У меня есть отвод! – выкрикнул я, отважившись, и, точно на уроке в трудшколе, поднял кверху два пальца.

– Ну что ж, давай! – оживился председатель. – Выходи на сцену!

– Да я отсюда…

– Выходи, выходи… – призывал председатель.

Мне очень не хотелось идти туда, так далеко, к столику президиума, и я попросил:

– Лучше я отсюда. Все равно!

– Пусть парень говорит с места. Не сбивай его! – крикнули председателю.

Махнув рукой, он уселся на табуретку, испытующе глядя на меня.

Но меня уже и так сбили. Все, что я хотел сказать, я забыл. Передо мной были десятки внимательных и незнакомых глаз, только где-то вдали виднелось улыбающееся лицо Коломейца. Котька тоже смотрел на меня, и я видел в его взгляде нескрываемую злобу. Что говорить? Как начинать? Сказать о том, как Григоренко бил в трудшколе Маремуху? Но ведь об этом мы решили не говорить. А что же еще?

Собрание ждало.

Тихо было. И страшно.