Николай Егоров - Утреннее море

«Торопись медленно, так надежней», — напомнил себе Виль и стал взбираться на скалу, сходную с циклопической ступенью. Она была узка, наклонна и прочна. Он прилип к ней, нащупывая руками и ногами выступы и проемы. Не оглядываясь, поднялся и на вторую ступень. Отсюда дотянулся до кривого деревца — оно росло на третьей ступени. Здесь начиналась вместительная расселина — Виль проник в нее. Раскорячив ноги и расставив руки, он выталкивал себя все выше и выше, пока расселина не сузилась — он едва вмещался в ней. Здесь он остановился, чтоб дождаться молнии и оглядеться.

Высоко ли он, много ли времени минуло — о том судить было невозможно. Не по чем. Разве что по усталости — да какой это показатель и чем его измерять? В непогоду, в мокреть, с нарастающим беспокойством в душе долго ли вымотаться и при незначительных результатах?

Виль высунулся из расселины, чтоб не прозевать вспышку — в лицо плеснуло холодной струей. Отфыркавшись, позвал:

— Олег! Отзовись, Олеег!

Прислушался — только ветер гудел да снизу доносился неясный гул.

Молния выхватила из тьмы карниз и — примерно в метре — куст. Только с четвертой попытки ухватился за него. Припав к скале, оторвался от края расселины, ступил на карниз. Повезло — он расширялся. Перебрался через куст, дал себе отдохнуть — от напряжения колени дрожали и в глазах мельтешили рыжие круги.

Пауза меж молниями была такой долгой, что подумалось — гроза закончилась. И вдруг бело-синий свет мгновенно и беззвучно раздвинулся, размыв тени, сделав, бело-синим все, что оказалось в поле зрения: ветку с жесткими листьями, наклонно падающие нити дождя, лоснящийся бок скалы, по которому сбегала прозрачная пленка воды. И тут же сомкнулась какая-то пещерная, тьма, в которой оглушающе раскатился близкий гром. А в глазах графично еще светились те же картинки: ветка, наклонные нити дождя, пленка воды на боку скалы. Вода стекала по рукам, по лицу, по всему телу, отяжелевшие брюки липли к коже и сковывали движения. Заливало глаза и рот, мешало дышать; думалось, что вот-вот захлебнешься в студеном и пресном водопаде.

Впервые он позволил себе посмотреть вниз. Там, в клубящемся и гудящем мраке, мелькали огоньки — должно быть, фонарики. Слышались металлические крики — в мегафон кричали, а что — не разобрать.

— Олег! — снова позвал Виль. — Олег! Чернооов!

Ни звука в ответ.

Он подвинулся вправо, достал закоченевшей рукой ствол деревца над головой, подергал — вроде держится крепко! — и полез, потянулся, пополз вверх. Скоро ему удалось лечь животом на узловатый комель, он передохнул, подул на зудящие руки, отжался и сел, нащупал чуть выше большой выступ.

Тьма состояла из обильной холодной воды и множества звуков. Выл ветер. Совсем по-зимнему стучали ветки, густо шелестел дождь; под ногами клубилась и отдаленно ревела чернопенная мгла; над ущельем, угрюмо вынашивая новый гром, тянулись отекшие и грубо распоротые тучи.

Где ты сам? Где Олег?.. Сколько же можно лезть, лезть, лезть?

Виль устал и озяб, локти и колени остро ныли, саднило грудь. Он осторожно откинулся, щурясь, всмотрелся — вдруг удастся различить Олега, вдруг уже близко этот искатель приключений? Хотелось подать голос: вдруг все-таки отзовется он — сейчас же, если жив, если не обмер со страху, если не сорвался с кручи в какую-нибудь черную щель. Виль подумал так, отталкивая жуткое чувство опасения и беспомощности. Знал, что при таком буйстве погоды недолго чему угодно стрястись и с четырнадцатилетним безумцем, и с ним самим, да не верилось в худшее, не допускал он мысли о худшем — такая мысль, если сосредоточишься на ней, и накликает несчастье. Но страшная мысль пробивалась в мозг, и от предчувствия было больно на сердце, до сих пор не знавшем, что такое боль. Как вернешься без него, если не найдешь, не спасешь? Нельзя вернуться одному, вернуться живым без этого птенца, противоестественно вернуться без него!.. Надо крикнуть ему, надо погромче крикнуть! Но рта раскрыть не успел — снова раздвинулся бело-синий свет, потом, через миг, нахлынула, сомкнулась тьма и рухнули слитные удары грома. Они еще грохотали по ущелью, в чернопенной мгле, а снизу, словно сильный и встревоженный всплеск, донеслось девчоночье, Лидии-Лидусино:

— Вилюууурыч!

И сразу же сверху, чуть глухое, как эхо, и обрадованное, мальчишеское:

— Вилюууурыч!..