Михаил Шмушкевич - Два Гавроша

— Что, понравился тебе этот герой? — язвительно спросил однорукий.

Павлик молчал.

— Признавайся, пока не поздно, — снова взмахнул Круппке веревкой. — Молчишь? Что ж, тогда пойдем во двор. Там я хорошее деревце для тебя облюбовал… — И у самого входа, покачнувшись, закричал: — На колени, сопляк, на колени!

Павлик опустился на пол.

— Целуй ноги — прощу!

«Поцелую, и он меня не повесит», — пронеслась мысль в мозгу Павлика. Он сделал нервный рывок к сапогу, но тут же отпрянул назад.

— Не буду! — решительно заявил он, подняв на Круппке полные презрения глаза. «Какой позор, какой позор! — сердце у Павлика учащенно стучало. — Я испугался веревки и чуть было не поцеловал гитлеровцу сапог».

С минуту однорукий стоял, полуоткрыв рот. Его нижняя губа отвисла, обнажив желтые зубы.

— Будешь целовать? — спросил он.

— Нет! — вызывающе ответил Павлик. Он поднялся с пола, выпрямился. — Вешайте, делайте что хотите, я вас не боюсь!

Толстая веревка, словно раскаленное железо, обожгла ему лицо, затем начала грызть, впиваться в его хрупкое тело…

Круппке отнес в комнату потерявшего сознание Павлика и отправился на кухню.

— Наша работа, детка, требует железных нервов и большого самообладания, — произнес он, подходя к женщине, возившейся у плиты.

— Что стряслось, господин фельдфебель? — обернулась к нему фрау Эмма.

Круппке схватил со сковороды кусок жареного мяса, подул на него и бросил себе в рот.

— Это, конечно, телятина?. Новенького, которого Веммер привез, знаешь? Шэрнэнко…

— Знаю. Славный малыш.

— «Славный»! — передразнил фельдфебель. — Все у тебя славные! Этого воробья я поймал с поличным. Он куда-то по ночам ходит. Есть подозрение, что в карцер что-то передает.

Круппке, схватив со сковороды еще кусок мяса, рассказал обо всем, что произошло в его комнате. «Так вот чьи крики доносились из главного корпуса!» — подумала фрау Эмма.

— Послушай, — фельдфебель смерил женщину сердитым взглядом, — Шэрнэнко в нашем гнезде не приживется… Напрасно Веммер привез его сюда. Из этой глины ничего не вылепишь. А ты, детка, — взглянул он снова на нее, — что-то больно мягкосердечной стала.

Немка испугалась:-

— Что вы, господин фельдфебель! Я… Но…

— Но?.. — подозрительно покосился на нее однорукий. — Продолжай, продолжай, детка.

— По-моему, — перевела наконец дыхание немка, — Веммеру об этом рассказывать не следует.

— Почему?

— Он не одобрит ваш поступок и скажет, как всегда: «Наша задача состоит в том, чтобы привлечь этих детей, а не отталкивать их от себя».

«Эмма умница», — подумал Круппке и вспомнил о последнем, особо секретном циркуляре, который предлагает относиться к детям. — будущим разведчикам рейха снисходительно. Придется подать рапорт об уходе. Двуногих подопытных поросят гладить по головке он определенно не может.

Утром, докладывая капитану о своем дежурстве, он и словом не обмолвился о ночном происшествии, заметив только вскользь:

— Этот новенький, господин капитан, испортит нам детей. Лезет куда не следует, болтает лишнее. Одним словом, он с большевистским душком — бунтарь.

— Знаю, — ответил Веммер спокойно. — Поэтому я его и привез. Нам нужны дети с твердым характером, а не тряпки.

— И я того же мнения, господин капитан. Но… но уверяю вас, когда этот волчонок: станет волком, он нас покусает и убежит обратно в лес. Может быть, отправить его к Ленгарду вместе с французской девчонкой? Согласитесь, Жаннетту карцером уже не застращаешь.

Помолчав немного, он добавил:

— Профессор, несомненно, обрадуется такому ценному подарку: подопытные животные сильно поднялись в цене.

Веммер недолюбливал своего заместителя за его нахальное, вызывающее поведение. Он давно избавился бы от него, если б у фельдфебеля Круппке не было влиятельных друзей. Несколько лет назад он был секретарем общества защиты животных, возглавляемого самим Германом Герингом. Франц Круппке пописывал заметки для различных газет. В них он ожесточенно набрасывался на тех, кто нарушал государственный закон, запрещавший проведение в Германии опытов над животными. Более того: однажды он бросил упрек всем немцам, особенно женщинам, в том, что они без зазрения совести используют для своей зимней одежды меха. «Знаете ли вы, господа, откуда берется тот мех, из которого шьют шубы и которым украшают дамские шляпы? — неистовствовал Круппке. — Вы забыли, вернее, не хотите помнить, что совсем недавно под этими шкурками, которые вам так нравятся, бились чистые сердца беззащитных, невинных существ». Геринг, прочитав эту статейку, откликнулся приветственным письмом, которое однорукий хранит и по сей день и которым не прочь при случае похвастать.