Гектор Мало - Ромен Кальбри

Пробормотав еще что-то сквозь зубы, жандарм отдал паспорт обратно.

Когда он повернулся, чтобы уйти, спеша положить конец этой неприятной для него беседе, Люсьен Ардель, подстрекаемый каким-то злым духом, остановил его:

— Простите, господин жандарм, но вы пропустили самое главное в моем паспорте, а именно тот пункт, за который я без возражений заплатил два франка.

— Что же именно?

— А то, что вы должны мне оказывать помощь и покровительство.

— В чем же?

— Так вот соблаговолите мне сказать: в качестве кого могу я путешествовать по большим дорогам?

— В качестве того, кем вы значитесь в паспорте.

— Значит, в качестве… художника-пассажиста?

— Конечно, если такова ваша профессия.

— Тогда, пожалуйста, объясните мне, что разрешается и что запрещается мне моей профессией.

— Ах так! Значит, я еще должен обучать вас вашему ремеслу?

— Моему ремеслу — нет. Но поймите хорошенько. По-вашему, я художник-пассажист? Ведь так?

— Гм… да…

— Прекрасно. Но через две мили я снова могу повстречать жандарма, который опять спросит мой паспорт. А вдруг в это время я как раз буду делать то, чего не имею права в качестве художника-пассажиста, тогда он меня арестует?

— Безусловно.

— Следовательно, я должен знать, что мне разрешается и что запрещается.

Крупные капли пота катились по красному лицу бледного жандарма. Он понял, что над ним смеются и что он, верно, сболтнул какую-то глупость. Тогда он не на шутку обозлился:

— Долго вы еще будете трясти здесь бородой и издеваться над властью? Хватит разговоров! Если ваша профессия неправильно обозначена в паспорте, то тут дело нечисто, и в этом следует разобраться. А если так, я должен вас задержать. Идемте к мэру, там вы ему все объясните… А этот мальчишка, — он показал пальцем на меня, — в паспорте не указан, и неизвестно, что это за птица. Итак, извольте повиноваться. Пошли!

— Значит, вы меня арестовываете в качестве художника-пассажиста?

— Я не обязан давать объяснения. Арестую потому, что считаю нужным арестовать — и все. Ступайте добровольно, или мне придется вести вас силой.

— Ну что ж, идем. Если господин мэр похож на вас, то я получу большое удовольствие… Ромен, бери мешок, и пойдем… Жандарм!

— Чего вам еще?

— Свяжите мне руки и обнажите саблю. Уж если я арестован, то хочу, чтобы это было по всем правилам.

Но я совсем не разделял его веселого настроения и считал, что было бы гораздо лучше, если бы Люсьен Ардель помолчал. «А этот мальчишка… неизвестно, что он за птица», — сказал жандарм. Его слова все еще звучали у меня в ушах. Начнут допытываться, узнают, кто я, и отошлют меня к дяде.

Люсьен Ардель шел и весело распевал:

Жандарм шел следом за ним, а я плелся сзади шагах в пяти. До деревни оставалось не больше пол-лье, и надо было пройти через лес. По воле судьбы наша дорога оказалась безлюдной. Едва мы сделали метров сто по лесу, как я, охваченный безумным страхом, принял неожиданное решение. Пусть меня ждут какие угодно трудности, лишь бы меня не опознали и не отправили обратно в Доль! Дорожный мешок я нес в руках, а не на спине, как всегда. Я потихоньку замедлил шаг, швырнул мешок на землю и одним прыжком перескочил через канаву.

Услыхав стук от падения мешка, жандарм оглянулся, а я уже скрылся в лесу.

— Держите его! — завопил он.

— Чего ты боишься? — крикнул мне Люсьен Ардель. — Мы только позабавимся!

Но вместо ответа я закричал:

— Боюсь дяди, прощайте! — и бросился в лес.

Погонятся ли за мной? Я бежал вперед, не оглядываясь и не обращая внимания ни на ветки, хлеставшие меня по лицу, ни на царапавшие меня колючки. Я мчался как сумасшедший, не глядя по сторонам, и вдруг земля ушла у меня из-под ног, и я свалился в большую яму. Некоторое время я лежал там неподвижно, но не потому, что расшибся, а потому, что оказался в такой густой траве и непроходимых зарослях колючего кустарника, что через нее даже не просвечивало небо. Мной руководил инстинкт дикого зверя, за которым гонятся собаки. Я прижался к земле, свернулся клубком, стараясь сделаться как можно незаметней, и затаив дыхание стал прислушиваться. Но я ничего не услышал, кроме криков испуганных птиц и тихого шуршания песка, потревоженного моим падением и теперь понемногу осыпавшегося по стенкам ямы, словно в больших песочных часах.