Янис Яунсудрабинь - Белая книга

Я, понятное дело, обижался. Конечно же — все правда. Разве станут вранье печатать в книжке?

С приходом лета, когда на лугу запестрели ромашки, похожие на желтые колесики с белыми, будто выскочившими из них спицами, а в поле рожь заиграла золотыми подвесками, небо словно бы слилось с землей. Я лег на спину у межи, зажмурил один глаз, а другим стал присматриваться: вот оно, вот! По склоненным колосьям катится белое облачко, как мягкий комок шерсти. Рукой подать!

Я вскочил на ноги, хотел схватить — не тут-то было. А мне показалось — оно так низко!

Но только началась косовица, небо сразу поднялось. Я бродил по гладкому, как столешница, лугу, и было мне как-то неприютно-одиноко, не то что прежде, когда вокруг колыхались травы, цветы.

Весь воздух жужжал и звенел, но редкая пчела или бабочка садились на землю. Лишь красные муравьи торопливо сновали по исхоженным кочкам.

А как стали убирать и копнить рожь, небо поднялось еще выше. И косы звенели гулко, будто под огромным сводом.

За работой парни и девушки громко перекликались, а мне чудилось, будто звуки — все-все до единого — глохнут и всяк слышит только себя. Мне было велено сидеть возле бабки и сторожить полдник, чтобы собаки не поели хлеб, не вылакали из горшка простоквашу.

Я сдвинул в бабке один сноп и мигом очутился в удобной избушке с гладкими глянцевыми стенами. Я все время перемещался в ней, усаживался лицом к косцам, ведь в той стороне больше можно было увидеть и услышать.

А наскучит земля, ее приглушенные звуки, блеклые краски, у меня есть небо, хоть до него так далеко. Стаи сизых и белых облаков порою меняли ход, сталкивались, теснили одна другую, а иной раз вся эта мешанина застывала сине-белой грудой и до того напоминала мыло, что я стал мудрить, как бы мне его достать. Вот бы хорошо! Матери не надо будет тратить лишние деньги да еще потом долго сушить мыло на печке. И можно бы этим мылом холсты отбеливать. Почему у коробейников его так много? Стало быть, изловчились, сумели достать. Может, въехали на Извозную горку, да и отрезали от неба, сколько хотели. Вон оно какое там низкое, опустилось до самой земли. А рано поутру и поздним вечером они, верно, отрезают себе красного мыла… О своем открытии я даже оповестил взрослых, но они ничего не поняли и только смеялись.

Когда убрали рожь, взялись за лен.

Люди, словно большие пестрые птицы, пригнувшись, копошились на зеленовато-желтом поле, а вечером, по дороге домой, пели грустные песни.

Бледнее стало солнце. Порыжелые обочины канав утром покрывала роса, ее крупные зерна не исчезали до вечера. Какой-то непонятный страх донимал меня. Я часто подбегал к работавшим на поле людям, громко с ними заговаривал. Иногда лен с поля возил мой дедушка. Он подсаживал меня на тяжелый воз, и мы ехали в загон. Там батраки работали на обрубке льна. Возьмут пучок льна и об острое лезвие косы — чик! Пучок мигом укорачивался. Потом лен несколько раз прочесывали, пока не отпадут все головки. С легким присвистом пучок льна перелетал в кучу к дружкам, которые дожидались, когда их свяжут в снопики и свезут в мочило.

Я сидел в затишке под горой льняного семени и вслушивался: однообразное шуршание льна о щетку то и дело перекрывал звук удара о косу — жесткий, короткий звон.

Но вдруг возникли совсем иные звуки: яркие, словно бы осенним солнцем переполненные, они постепенно набирали силу.

Батраки прервали работу, закинув головы, вглядывались в небо из-под руки. Да, журавли улетают в теплые края. Так высоко летели они, что казались не больше ласточек. У меня вдруг остро заныло сердце, и я бы заплакал, не будь рядом парней.

— Цепью! Цепью! — кричали вдали пастухи. Но серая нить уже таяла в небе.

Я взмахнул руками. «Почему у человека нет крыльев? — подумалось мне. — Почему он не может взлететь в небо и умчаться в теплые края, когда земля здесь стала голая, а небо все отдаляется, все раздается вширь?»

И вот наступила пора, когда колосья на ячменном поле поникли, как головы сонных стариков, а овсяное поле походило теперь на шаль с едва заметным узором и зелеными каемками. Прошло немного времени, и желтые скирды стали застить синюю даль. С утра и до темна скрипела фуры. Я расхаживал среди возчиков, в руке — толстая березовая хворостина, в кармане — полно мышей.

— Слава богу! — воскликнул хозяин, когда на пригорке увязали последний воз.