Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— На перо? — не понял Димка.

— Подрезал, что ли? — ошалело спросил Колян.

— Подрезал, — и сунул руку в пустой карман. — Попробовать хочешь?

— Ты шизик! — вырвалось у Вовчика.

— Мы, детдомовские, такие.

Брига, четко не осознавая, бил наверняка, по страху перед незнакомым и неизвестным. А и правда, кто их знает, этих детдомовских? А вдруг они и вовсе без царя в голове?

Пацаны застыли, испуганно.

— Костика не трогать! Он подо мной ходит, — авторитетно заявил Брига, даже не соображая, что несет околесицу.

Колян кивнул головой:

— Не будем. А тебя посадят, да?

— А мне в зоне, что в доме… Не впервой, поди.

— Разве маленьких садят? — удивился Димка.

— Смотря за что, — сказал Вовчик и добавил уважительно: — За мокруху — да. То-то ты на стадо полез. Рисковый…

Димка добавил не к месту:

— Мне домой надо, я пойду?

— Иди, — кивнул головой Брига.

Теперь ему и самому стало стыдно своего вранья. Но Костик все еще лежал в траве, и деревенские никуда не делись.

Колян вложил в руку Женьки мятую пачку «Примы»:

— Возьми. И это… давай корешиться?

— На поляну приходи, — добавил Вовчик.

Димка промолчал. От его молчания Женьке совсем дурно стало.

Когда мальчишеские фигурки растаяли в мареве синего неба и бесконечных лугов, тянувшихся до самой Сосновки, Брига осторожно подошел к пастуху. Тот все так же лежал, вздрагивая всем телом, как от невидимых ударов. Не зная, что делать, Женька сел рядом и неловко, как маленького, погладил его по голове:

— Дядь Костя, ушли они. Они больше не будут…

Костик приподнял лицо, на морщинистых щеках, измазанных в земле, предательски блеснули дорожки слез. Женька повторил виновато:

— Не будут они. Правда. Не надо бояться.

— Не надо? — доверчиво спросил пастух.

— Нет.

Пастух сел и жадно покосился на пачку папирос торчащую из кармана:

— Костик курить хочет…

— А? На! — Женька протянул ему пачку.

Костик осторожно вытащил папиросу:

— Можно?

— Угу, дядь Костя, а за что они так тебя?

— Злые, — вздохнул тот. — Костик плакал, — и прижал Женькину ладошку к мокрому лицу.

Брига отер его слезы и опять погладил по голове, теперь ему казалось, что говорит он не со взрослым, а с малышом совсем.

— Костик хороший, — всхлипнул пастух.

— Хороший.

И замолчали оба, пока пастух курил и бережно обтирал гармонь.

— Кури! — вдруг предложил Костик.

— Не-а, — мотнул головой Брига. — Себе возьми. Я бы пожрал…

Костик вскочил проворно на ноги, метнулся к мешку, вытряхнул его у Женькиных ног.

— Ешь. Вку-у-усно, — Костик блаженно зажмурил глаза и протянул Женьке лепешку и кусок мяса.

Ели оба молча, жадно запивая чуть кислящим молоком. И когда насытились, Брига осмелел:

— Дядя Костя…

— Костик, — поправил его пастух, — Костик ма-а-аленький.

— Костик, — принял правила игры Брига. — Сыграй, а?

— Сы-гра-а-ай? Музыку-у-у? — Лицо пастуха просияло, точно этой минуты он ждал всю свою жизнь, изломанную, злую.

— Ага, — в ответ просиял Брига. Сердце мальчишки сладко сжалось.

Бережно, как спящего ребенка, Костик взял гармонь. И над неторопливо жующими коровами, ленивым Енисеем, бесконечным полям поплыл вальс. Если бы Женька знал, он бы сказал: «На сопках Маньчжурии». Но Женька названия не знал, потому подумал изумленно: «Тихо в лесу, ку-ку». В памяти всплыли сотни раз слышанные и точно никакого отношения к этой вот широте, простору, напевности не имевшие слова пошленькой песенки. Они так же не подходили к музыке, как не подходило слово «жизнь» к Женькиному существованию. Как не годилось детское имя «Костик» старому музыканту с грустными глазами. Теперь в них не было ни страха, ни унизительной мольбы — только свет, будто видел пастух что-то важное, чего никто другой ни узреть, ни понять не могут. А он, Костик, может об этом сыграть. И старые пальцы бежали по клавишам.

Бриге стало удивительно спокойно. Он растянулся на траве и закрыл глаза. Музыка величаво наплывала, живой водой смывая усталость, злость, стыд, жалость. Жить было просто и хорошо…

Приближалась осень. Брига не очень понимал, почему ее называют золотой: она катилась, сизая, серая, с бесконечно нудными днями. Алена вдруг притихла. Она осторожно наливала мальчику чай, осторожно заговаривала с ним о книгах, о музыке… Она боялась неизбежного: однажды надо будет сказать Женьке о том, что пора возвращаться в детдом. Алена, наверное, думала, что все эти страхи она прячет очень усердно, и никто их не видит. Но Женька все подмечал. И каждое утро, мучая себя, смотрел, как Анна Егоровна старательно подгибает под черную резинку календарный листочек. Да, она не обрывала его, а именно подгибала. Черная полоска перерезала еще один счастливый день, ломая его как раз посередине. Брига жалел, что нельзя увеличить количество этих листочков до бесконечности, чтобы всегда длился дождливый август, чтобы всегда шел дождь, монотонно выливая потоки воды на деревенские крыши. Бриге нравился дождь. И если бы не эта черная резинка, неумолимо перечеркивающая дни его жизни, все непременно было бы хорошо. Но однажды утром с календаря жестоко глянуло двадцать девятое августа. Это значило, что завтра нужно уезжать.