Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки

— Дай курнуть? — попросил Женька.

Бриге не нравился вкус папирос, но нравилось, как потом кружится голова и все вокруг становится немножечко нереальным. Звуки вдруг отдаляются, да и весь мир отходит в сторону. Жаль только, что это быстро проходит. Брига затянулся, закрыл глаза и представил себе, что плывет на плоту, и река качает его, качает…

Сквозь шум дождя вдруг отчетливо донесся коровий рев — не мычанье, а отчаянный вопль, — и тут же оборвался. Костик вдруг рухнул рядом на тюк и зажал уши, что-то залопотал, завсхлипывал. Брига не испугался: Костик же, как малыш, то плачет, то хохочет. Подождал. Пастух отпустил уши и замолотил кулаками по серому тюку бестолково и отчаянно.

— Ну, ты что? — отшвырнул бычок Брига.

— Вербу закололи-и-и. Костик плачет…

— Жалко?

— Жалко. У Вербы молоко сладкое-е. Она вот тут со звездочкой, — и Костик желтым от табака пальцем ткнул себя в лоб, морщинистый, с прилипшей прядью седых волос.

Брига кивнул головой, для него все коровы были одинаковы.

— А чего ее закололи-то? — спросил, чтобы не молчать.

— Талон получили.

Еще непонятнее стало. Какой талон? Почему из-за него корову режут?

— На машину денег надо, — пояснил пастух и потянулся к гармони.

Добавил, набрасывая изношенную лямку на плечо:

— Вербу сдадут, машину купят и будут ездить. Тр-р-р-р-р! — Затарахтел губами, вышло не смешно, да он и не хотел рассмешить — он объяснял. — Жалко Вербу. Костик у нее молоко сосал. Она стоит и ни ножкой не дернет. Трр-р-р-р… — затарахтел опять и побежал с гармошкой на плече.

Пятачок узкий, вокруг — стеной тюки; Костик, как карусельная лошадка, — возле них, по кругу, гармонь бьется на тощем животе.

— Тр-р-р-р-р…

Остановился, склонил голову на бок:

— Му-у-у-у! — замычал протяжно — и рухнул на земляной пол, закатив глаза. Все, «умер» Костик. Гармонь на живот — шмяк! Усталые руки ожили, вслепую дотянулись до круглых клавиш, побежали по ним. Что-то жалостливое, грустное, протяжное…

Женька подпер щеку чумазым кулаком. Мелодия у Костика выходила странная, неровная: она то плакала горько, то взвывала истошно, до визга, то вдруг басовито выговаривала кому-то незримому. Что играл? Неясно, свое что-то; попроси потом Костика повторить — не сможет. Женьке под этот плач думалось о том, что завтра уезжать, что Алена ходит хмурая и Анна Егоровна как-то совсем по-особому к нему относится: так больного любят и берегут до пронзительной тоски в глазах, только в глазах, а на словах — ни-ни… Каждое утро бодро так:

— Вставай, чумазей, опять вчера улягся, пятки не отмыв?

Мыл Брига ноги, мыл. Мог бы — давно бы кожу с пяток содрал. Но Анна Егоровна все равно говорила про пятки и то ворчала, то вдруг обнимала и молчала долго-долго. От этого становилось совсем грустно, и Брига рад был заняться каким-нибудь делом: за водой ли сбегать к колонке, куриц ли покормить — вырывался из кольца полных рук, таких нежных, таких ласковых, что всякий раз разреветься хотелось.

Нет, Брига не боялся возвращаться; но на сердце было тяжело.

— А мне скоро в детдом надо, — сказал Женька, чтобы не держать в себе слова.

Костик открыл глаза. Гармонь перестала плакать.

— Брига едет?

— Едет, — вздохнул.

— Не надо ехать. Костик скучать будет.

Брига отмолчался. Скучать он и сам будет. Дождь забарабанил по крыше сильнее…

— А не ехать?

— Не выйдет. Сыграй лучше… ту, — и Брига засвистел «В Кейптаунском порту».

Черт знает где ее подцепил Костик, но разудалый мотивчик пришелся Женьке по душе. Он только злился, что Костик слов не знает.

Пастух покорно растянул гармошку и шарахнул звонко, разухабисто. Брига защелкал пальцами в такт. Дождь задробил по крыше. Веселье… Завтра утром застучат колеса электрички, и поедет Брига в свой детдом. Останется Костик один… Ах, как весело! Твистовая мелодия режет свое: «Где можно без труда добыть себе и женщин и вина», — сбиваясь, фальшивя… ну, не ложится она на полированные Костиными пальцами клавиши! Костик хмурится, но по третьему кругу:

— В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту…

Где он, этот порт? Что такое такелаж? Да к черту «Жаннетту», с пробоиной ее или чем там!.. Цыганочка с выходом. Чисто так, лукаво, жарко, маняще… Женька замер. Ворохнулась в душе силища, неуемная, темная, как прокопченные ветрами стены… И ноги пошли в замысловатых коленцах. Гармонь нервно, рвано — и ноги так же… Точно не сам, точно за него кто-то выдает… И — ха! Вдруг коряво, хлопая по голенищам несуществующих сапог, грудь колесом, упрямый подбородок вверх. Так их, так! И замереть бы надо: ведь не плясал отродясь, — а он вон пляшет, пляшет! Цыганское неистовство, всей мощью, жаром в кучерявую голову… И уже все равно, и Костик слез не вытирает, знай наяривает. Пляшет Брига, пляшет, точно хочет выплясать всю свою тоску, вбить ее в земляной пол, как тысячи тысяч его соплеменников до него, кочевое шалое племя, вечно презираемое, вечно гонимое, но живучее, гордое…