Клара Ярункова - Единственная

— Я знаю, — вырвалось у меня, — шлюха! И еще у нее ухажеры есть…

Тут я осеклась. Нельзя было это говорить! Папка побледнел как смерть, и сигарета его упала в пепельницу, дымя мне прямо в нос.

— Теперь я абсолютно убежден в необходимости сказать тебе то, что я хотел, — медленно проговорил он. — В ту квартиру ты больше ногой не ступишь, Оленька. Я запрещаю! Надеюсь, ты меня поняла!

Я-то поняла, да папка не понял! Ведь я туда хожу ради детей! Потому что они заброшенные и грустные. Я объяснила ему, что я тоже ненавижу этих извергов, но дети-то не виноваты! Они несчастнее всех, никто им не рассказывает сказок, не гуляет с ними, еду им не готовит! А Рудко вечно мокрый лежит! Папка слушал, а потом облил меня холодной водой:

— То, что я сказал, остается в силе. Незачем впутываться в неприятности из-за таких типов. Больше ты туда не пойдешь! Обещай мне.

— Не могу! — воскликнула я. — Рудко никакой не тип! И Сонечка тоже! Они меня обожают, и, если я не приду, они будут плакать!

Отец закурил вторую сигарету. «Может быть, я его еще смягчу», — подумала я.

— Я должна отнести Сонечке этих козлят, — говорю и показываю папке самого маленького козленка, который смеялся.

— Нет! — говорит и даже не посмотрел на рисунок.

Я разорвала козлят на маленькие кусочки и убежала к бабушке в кухню. И там ревела, и бабушка плакала со мной.

— Не знала я, что отец такой противный! — заявила я, как только смогла говорить.

— Но ведь он немножко прав, детка, — сказала бабушка, — родителя надо слушаться. Не плачь, ты нарисуешь других козлят, еще лучше.

И нарисую! И отнесу их Сонечке, пусть бы он меня на десять замков запер! Убегу, а козлят отнесу!

Но мне было так грустно, что хоть снова плачь…

В понедельник я пошла в школу. Как поболеешь, так, между прочим, и в школе вовсе неплохо; когда есть справки — ничто тебе уж не страшно. А насчет Евы с Иваном — правда. Когда они выходили со двора, то притворились, будто меня не видят. Как раз в это время из нашего дома высыпали пятиклашки. Их целая шайка, и они ужасно смешливые. Самый веселый — Пуцо Шинка, он провалился на экзаменах и теперь снова в пятом классе — вместе с младшим братом. Анекдотов сколько знает! Гашека за пояс заткнет. То-то вся шайка его обожает.

Так вот, раз Ева меня покинула, я пошла в школу с пятиклассниками для смеха, подтрунивая над Пуцо. Около казармы нас догнал Микуш, тот, что ходит в ИЗО, и начал мне закидоны делать. У него, дурака, бритая голова и лиловый нос. Зимой ходит без шапки, а иногда и без пальто, чтобы все видели его просторный лохматый свитер и модные подтяжки, которые носят поверх белых свитеров. У Микуша глаза как огнеметы, и он так и стреляет в меня, думает, сгорю как спичка. Долго ему придется ждать — мне это, правда, забавно, а с другой стороны, меня всегда злит, когда кто воображает, будто он неотразим. Он прошел с нами немного и изо всех сил презирал пятиклашек за то, что не он языком треплет, а Пуцо Шинка. В конце концов он до того распалился, что состроил кривую ухмылку и брякнул:

— Я и не знал, Олина, что у тебя такие рыцари!

Я думала, что съезжу ему по физиономии. От такого нахальства даже Пуцо Шинка потерял дар речи.

— Брось хамить! — крикнула я. — Не желаю я слушать от тебя твои гнусные двусмысленности!

Микуш воззрился на меня, как идиот. Даже рот открыл. Дело в том, что он довольно глупый, хотя и ходит в ИЗО. Как услышит хоть одно незнакомое слово, так и с катушек долой. Вот сейчас: он совсем не понял, что я сказала. Шестнадцать лет, а не знает, что такое двусмысленность! Ха-ха!

Шайка меня подождала, и дальше мы уже без помех дошли до школы.

Первый урок была литература, и мы разбирали стихотворение. О том, как жизнь, словно на беговой дорожке, перепрыгивает барьеры. Мне стихотворение понравилось, и я иллюстрировала его. Нарисовала, как человечек берет барьер, словно при замедленной съемке. А потом пририсовала Рудольфу, прекрасную Черную Газель с Олимпийских игр. Когда я была помладше, то боялась, что вырасту слишком длинной, а теперь мне хотелось бы быть как Рудольф. Но этому, наверное, не бывать: не хватает целых двадцати сантиметров.

Вообще-то стихотворение было не о спорте, а о современной жизни. Это и было главное, а от спорта там остался только бег с препятствиями. Когда Яворова читала дальше — о том, что мы щекочем жизнь под мышками, — все расхохотались. Я тоже, потому что себе это представила, и было, факт, немножко смешно, хотя я и понимала, что поэт подразумевает под этим совсем другое. «Пушкин» (его настоящая фамилия — Пушвин) ужасно рассердился и вызвал меня, чтобы я сказала, как я это понимаю. Я сказала, и «Пушкин» остался доволен. Но пока я стояла, отвечая, то видела, что мальчишки щекочут друг друга. А потом Вавро линейкой пощекотал мне под партой ногу, я не выдержала, и меня чуть не разорвало от смеху.