Клара Ярункова - Единственная

Я спросила у бабушки, где этот костюм.

— Не знаю, — сказала бабка. — Сколько раз я тебе говорила, что вещи любят порядок?

Еще как говорила-то! Прямо слушать противно. Я начала искать сама по всем шкафам и чемоданам, даже все тахты переворачивала: когда бабка заводит речь о порядке, значит искать ни за что не поможет. Оно и понятно. Если бы нашлось то, что я ищу, все ее попреки прошли бы впустую, и над ее назиданиями можно было бы только хохотать.

Я уже обшарила всю квартиру, это было невыносимо, бабка ходила за мной по пятам и все бранилась, что вот отца дома нету, уж он-то прекратил бы мое безобразие. Я уж думала, что теория порядка одержит верх, как вдруг мне пришло в голову приоткрыть крышку пианино. И что же там лежало прямо на струнах? Ромашка! Аккуратно сложенная в нейлоновом мешочке!

— А это что? — показала я мешочек бабушке. — Говори теперь, что это не ты сюда положила.

Она, конечно, стала отпираться. Это с ней бывает, когда ее мучает ревматизм. Не то чтобы она хотела обманывать, просто не всегда сознается, да и то не в серьезных вещах, а в какой-нибудь ерунде.

— Обижайте, обижайте старого человека, — сказала она и заплакала, — вот что значит, когда на старости лет нет своего угла…

— Да кто тебя обижает? — спросила я и повернула нейлоновый мешочек так, чтобы не было видно, что он из-под бабушкиного свитера, который ей подарили в прошлом году. — Может, мама его сюда положила, — добавила я. — Где твоя мазь? Я ее тебе принесу. Намажься как следует, мне эта вонь нипочем. И больше не плачь, пожалуйста.

— Ну конечно, — сказала еще бабушка, — молчать да работать — вот и все мои права!

Однако, когда я принесла мазь, она намазала себе ноги, и разговор пошел уже нормальный, хотя на улице не только валил снег, но еще и ветер дул, да такой, что снежинки летели горизонтально прямо в окно и шуршали по стеклу, будто по нему ползают майские жуки.

В комнате было чудесно, тепло, там самый высокий калорифер во всей квартире (папка говорит, это шутка строителей). Я нарезала бумаги и начала рисовать козлят.

После обеда козлята были готовы. Отец поймал меня, когда я несла их Сонечке. Я нарисовала семерых козлят, чтобы все были налицо. Я показала их отцу, и он меня похвалил, потому что козлятки вышли очень милые. А последний, самый маленький, поднял ножку и смеялся. Сонечка будет в восторге.

— Какая Сонечка? — спросил папка.

— Ну, соседская, — сказала я, — у них еще такая мама, сам знаешь. Это где всегда ругаются. И Рудко у них есть в колясочке, и Петер. Этот-то уже, правда, не в колясочке, хи-хи.

— Знаешь что, Олик, — папка взял меня за руку, — пойдем-ка домой, я хочу с тобой поговорить.

Хо-хо, поговорить! Это звучит всегда подозрительно. Кто знает, что меня ждет…

— Хорошо, — говорю я, — только отнесу козляток.

— Нет, — сказал папка. — Пойдем сейчас, пожалуйста.

Что ж, я пошла. Папка попросил у бабушки кофе и повел меня в комнату.

Он закурил; уже интересно! Ведь обычно-то он при мне не курит, чтобы я не вдыхала дым, поскольку у меня был туберкулез. Бабушка принесла кофе и сейчас же вышла, потому что папка молчал. У дверей она обернулась и взглядом спросила меня: что это значит? А я и знать не знала и тоже взглядом отвечала, что понятия не имею.

Папка отхлебнул кофе и блеснул золотым зубом. У него один золотой зуб справа, и не какой-нибудь зубик, а настоящий зубище. Когда я была маленькая, он мне очень нравился, и я всегда его рассматривала. Мама смеялась: «Оленька покупает лошадку!» Ведь когда покупают лошадь, ей смотрят в зубы. И папка смеялся, потом он падал на ковер и кричал: «И-го-го!» Я вскакивала на него верхом, и игра начиналась. Конечно, пока я была маленькой. Сейчас папка блеснул зубом и сказал:

— Того и гляди будешь пить кофе со мной! Настоящая барышня…

Я засмеялась, но слышать такие слова от папки мне не очень-то приятно. От мамы — да, потому что это наше дело. Когда я была в шестом классе и мы покупали мне пояс для чулок, как мы с ней смеялись, что есть на чем держаться этому поясу!

— Да, ты стала уже девушкой, — продолжал папка, — но о жизни, дитя мое, ты еще ничего не знаешь. А в жизни, кроме хорошего и прекрасного, есть еще и грустное и дурное, чего, к сожалению, много вокруг нас.

Мамочки, что же это будет! Да знаю я о жизни, что надо, наивный папка! Ну что ж, вступление сделано, теперь, видимо, начнется главное. Я навострила уши.

— У тебя, Олик, нежное, чувствительное сердце. Но в жизни иной раз приходится быть жестоким, чтобы не попасть в неприятное положение. Я знаю, тебе жаль несчастных соседских детей, и мне их тоже жаль. Но ты, детка, не знаешь, какая это семья, что за люди их родители. Отец — официант, это достойная профессия, как и всякая другая. Но ведь он каждую ночь возвращается домой пьяный. А мать? Не стоит и говорить. В мире взрослых существует для таких женщин название, которое воспитанный человек никогда вслух не произнесет.