Георгий Граубин - Полустанок

Хрусталику было совсем плохо. Он метался в жару, то приходя в себя, то снова теряя сознание, Славка остался дома и ни на шаг не отходил от деда.

— А что, Шлава, япошки еще не выступили? — в полузабытье опрашивал дедушка, сухонькими пальцами шаря по одеялу. — Ты бы зарядил берданку, да положил рядом. Снилось мне, что япошки выступили.

Славка делал вид, что заряжает берданку, а дедушка снова:

— Сбегай, Шлава, на станцию, будь ласка. Узнай, не выступили ли япошки. — И, закрыв глаза, шепеляво напевал:

Бабка начинала быстро креститься и, плача, уходила за занавеску.

А дедушка продолжал:

Глафира каждый день приносила Хрусталику порошки и таблетки, делала уколы. Дед Кузнецов дымил у порога трубку за трубкой и тоскливо повторял:

— Я виноватый, я! И што я наделал, а-а-а!

Он совсем ссутулился и почернел. Борода его стала еще всклокоченней и помятей.

Все ходили на цыпочках, говорили шепотом. На душе было смутно.

В один из таких тревожных дней на полустанке остановился пассажирский поезд с большими красными крестами в белых кругах. Это был первый санитарный поезд с запада. Нас только что отпустили на большую перемену, и мы наперегонки побежали на станцию. Окна вагонов были плотно зашторены. Из тамбуров выглядывали санитарки.

На перроне стояли двое: высокий смуглый майор и низенький усатый толстяк. Левый рукав шинели майора был заправлен в карман, а правой он держал чемодан. Усатый, жестикулируя, что-то говорил майору, и усики его смешно подпрыгивали.

— Итак, дорогой, поправляйся, набирайся сил, а через недельку покажешься. Да не говори, что я для тебя поезд останавливал, а то всыпят по первое число. Хоть транспорт и называют артерией, эта артерия пока не подчиняется хирургии.

— Яков Андреевич, здравствуйте,— несмело подошел я к нему. — Не узнаете?

— О, молодой любознательный друг! — ничуть не удивился хирург. — Ну, в животе не бренчит, не дзенькает? А то я скарпеля найти не могу, вдруг, думаю, в животе у тебя забыл?

— А я Ивана Андреевича видел, на фронт проезжал, — похвастался я.

— Как же, наслышан, наслышан, встречал я его в дороге, — охотно отозвался хирург. — Сейчас сибиряки под Москвой дают прикурить фрицам. Крепко ведь дают, Леонид Никифорович? А я, брат, тоже военным стал. И на том спасибо. — И Яков Андреевич широко улыбнулся.

Из школы без пальто, в одном платке прибежала бледная Елизавета Петровна.

— Лешенька! — бросилась она на грудь майору. — Приехал наконец-то! А я все глаза проглядела! — и она осыпала его поцелуями.

— Ну вот, начинается семейная сцена. Не люблю, когда плачут. Дежурный, отправляй поезд! — обратился Яков Андреевич к Зуйкову. Потом снял очки, наспех протер стекла и подозрительно зашмыгал носом.

За Славкиным отцом увязалась вся школа. Он был первый, кто вернулся оттуда, с фронта. На крыльце домика Лапиных стоял Кузнецов.

— Ты, Василий, проходи, а вы, остальные, кыш! — сурово прикрикнул он на ребят. — Поправится свояк, тогда приходите, а сейчас штоба я вас тут не видел.

Но ребятишки, особенно малышня, поминутно открывали двери, пялились в окна. Наконец во двор вышла Елизавета Петровна и попросила:

— Дети, я вас очень прошу, разойдитесь. У нас тяжело болен дедушка. Леонид Никифорович завтра придет в школу и все вам про войну расскажет.

Только после этого ребятишки разошлись. Но от соседей отбою все равно не было.

— Левонид, Левонид, — без конца повторял дедушка, пристально вглядываясь в лицо сына и гладя его единственную руку. — Неужели это ты, хрусталик ты мой? Я же говорил, что запросто так сын мой не сгибнет. Скажи, Левонид, правду: япошки еще не выступили?

— Что ты, папа, — успокаивал его Славкин отец, — теперь япошки уже не выступят. Немцев от Москвы погнали, до Берлина без остановки катиться будут.

— Вот и хорошо, Левонид, — успокоился дедушка.

Глаза его просветлели, и сам он стал каким-то возвышенным, одухотворенным.

— А я было думал, не доживу до тебя. Теперь спокойно умереть могу. Спасибо, хрусталик. — Дедушкино лицо озарилось счастливой улыбкой, и он задремал.