Георгий Граубин - Полустанок

— Костыль к лагерному стрельбищу пристроился, а Кунюша в кинобудку залез. Хотел какую-то лампу стянуть, а киномеханик его за шиворот цап и — к отцу. Досталось же ему от отца на орехи! А Мишка-Который час чуть часы свои не посеял. Купался и забыл их на речке. Три дня по кустам шарился, если бы не нашел, утопился!

Генка без конца тараторил, веснушки на его лице так смеялись, что повеселел и Иван Андреевич.

— Нет, вы посмотрите только на них, только посмотрите!— загудел вдруг за дверью Яков Андреевич.— Мало одного шалопая, так и второй прикатил.— И он втолкнул в палату смущенного Славку, который прижимал к груди огромный букет цветов.

Ефросинья, сонно хлопая ресницами, принесла стул, Яков Андреевич сел и, обращаясь к Ивану Андреевичу, лукаво пожаловался:

— Нет, ты только представь себе! Сначала вваливается один шалопай и доказывает, что если его сейчас же, немедленно не допустят до Васьки Булдыгерова, то Васька непременно помрет. Не успеваю его спровадить, как заявляется другой и начинает молоть такой же вздор. Ну, как вам это нравится, Иван Андреевич? Правильно ли делают эти шалопаи, что беспардонно рвутся к товарищу?

Иван Андреевич молча улыбался.

Яков Андреевич искоса посмотрел на Славку, поднялся, катышком подкатился к тумбочке и взял Славкин букет.

— Эти, что ли, тропические?— строго спросил он.

— Угу,— промычал Славка краснея.

— А что, вполне подходящие,— одобрил Яков Андреевич.— Химичил? Ну-ну, ясно, что химичил. И много их у тебя растет?

— Уже нисколько, все срезал,— потер переносицу Славка.

— На продажу, что ли?— вяло поинтересовался Яков Андреевич.

— Да нет, просто так срезал, не нужны теперь они никому.

— Кто же тебе эту дурь в голову вбил?— вдруг вспыхнул Яков Андреевич.— Это же не просто цветы, а красота жизни, земли!

Хирург снял очки и стал торопливо протирать стекла.

— Так ведь война,— попробовал оправдаться Славка.— Хочу лекарственные травы посеять, может, успеют вырасти.

Яков Андреевич как-то странно посмотрел на Славку, водрузил на нос очки и устало понизил голос:

— Ах да, война... Трудно к этому привыкнуть... Но, как знать, может, и на ней иногда цветы полезнее капель. Собаками ты случайно не увлекаешься?

Славка растерянно заморгал ресницами и обиженно засопел.

— Да нет, я не шучу. В мировую и гражданскую нам здорово помогали санитарные собаки. Наверняка понадобятся они и сейчас. Жаль, что не интересуешься, а то я мог бы подкинуть тебе книг по собаководству. А травы — что же — можно попробовать их посеять, семян я тебе достану. Только цветы тоже еще никому не вредили.

После обеда в нашу палату пришли отец с матерью. Только теперь я узнал, что в тот день, когда мне делали операцию, мать полдня просидела в приемном покое и не сводила глаз с хирургического отделения. Увидев, что оттуда понесли в морг носилки, накрытые белой простыней, она без стона свалилась на топчан. Когда ее привели в сознание и стали уверять, что я жив, она не хотела этому верить. Поверила только тогда, когда ей показали меня через приоткрытую дверь па-

латы. Но я целые сутки спал после операции и ничего об этом не знал. Отец с матерью приезжали в больницу несколько раз, но свидания не разрешали. Они писали короткие записки и передавали яйца всмятку — ничего другого мне есть было нельзя. Теперь им разрешили меня навестить. Они вошли в палату робко и осторожно присели на край кровати. Отец положил на тумбочку множество кульков с подарками и сунул мне в руки несколько номеров «Крокодила». Я машинально открыл один из журналов и расхохотался. На рисунке был изображен Гитлер: взяв в зубы фуражку, он по-собачьи полз к нашей границе. Физиономия его была такой смешной и оскаленной, что я, снова взглянув на него, залился еще больше. Мое тело содрогалось от смеха, на глазах выступили слезы.

— Да ты что, тебе же нельзя смеяться,— строго пробасил Иван Андреевич.— Шов разойтись может!

Но перед моими глазами снова возникла крысиная физиономия Гитлера и на меня неудержимой волной накатился новый приступ смеха.

Мать и отец недоуменно переглянулись. Отец нагнулся ко мне, положил руку на лоб и дрогнувшим голосом проговорил :

— Успокойся, сынок, я ведь проститься пришел, в армию уезжаю.

Я растерялся, журнал упал. Отец погладил своей большой ладонью мои волосы и ласково добавил: