Array Array: Марина

— Не доведет это тебя до добра, — погрозила бабка, — с трактора–то уже сняли?

— Как сняли, так и посадят. Ты, тетка Домаша, меня знаешь, — отмахнулся Петька. Потом позвал Семеновну, усадил ее к себе на колени.

Петьку Семеновна очень любит, хоть все и говорят, что он пьяница и с дурчинкой. Петька покупает Семеновне конфеты и рассказывает про маму и папу. И про город Ленинград, где мама живет. И про сестричку Альку. Он один не пугает ее милиционером, который ловит маленьких непослушных девочек и ставит им клеймо на лоб… Петька сразу сказал, что это чепуха. Еще Петька учит Семеновну стихам и песням. Целыми днями Петька поет. Про трех танкистов, и про тачанку, и про Катюшу. Но больше всего Петька все–таки поёт про орла, который сидит за решеткой в темнице сырой. И в эти минуты он становится жалостным, таким, что Семеновна обычно спрашивает: «Умаялся, Петюнь?» — «Как черт», — отвечает Петька, а через минуту уже смеется, показывая белые частые зубы. Последнее время Петька сердитый. Наверное, потому, что его сняли с трактора. Семеновна, конечно, не расспрашивала как, но представляет себе это Довольно хорошо. Подошли, взяли за шиворот и сняли. Семеновна на его бы месте села б опять, но Петька — не садится. Вот и сегодня Петька не больно разговорчивый. И Семеновна первая начинает разговор, кивая на кошку Женьку:

— Опять затижалела…

— Все бабы такие, чуть что — и затижалела, — бурчит Петька.

— Что поделаешь, такая уж наша доля, — вздыхает Семеновна.

— Вот что, иди–ка ты спать, — вдруг сердито говорит Петька. Он берет Семеновну на руки и относит на лежанку. Рядом с Семеновной вздыхает и ворочается тесто в квашне, мурлычет Галька. Дед Клок и бабка Домаша долго переругиваются через всю избу…

— Полета, полета, нет, ты послушай! — горячится деда Клок.

И что это за слово такое «полета»? Ни один человек 3 во всей деревне не знает, что означает это слово. Но Клок зовет так всех женщин. Даже Семеновну зовет «маленькая полета».

— И слушать не хочу, — ворчит бабка Домаша.

А Семеновна все думает и думает о прожитом дне. О Леночке, о ее маме, о Петьке и о бабке Домаше. Потом мысли путаются, их приходится повторять несколько раз, и Семеновна засыпает. Крепко–крепко. Ей снится голубое велосипед, сияющий на солнце. Ей снится, что она едет на этом велосипеде. Нет, не едет, а летит. Это страшно и хорошо. Лететь. Все маленькие люди летают во сне,

«И чего ж тут святого? — думает Семеновна. — Вода как вода. Темная, и дна не видно. Вот по дороге в Смык, так уж ручей. Вот там вода, наверное, святая. Потому что если в него кинуть самые обыкновенные камушки, то они загораются таким огнем, что глазам больно на них смотреть. И вкусная вода. Очень вкусная». Семеновна никогда не пройдет мимо, чтоб не попить. Она тихонечко кидает в святой ручей камушки, но они даже не видны на дне. Суровая, непохожая на себя бабка Домаша молча стукает ее по рукам. Приодетые серьезные бабы наполняют святой водой бутылки зеленого стекла.

«Зачем это?» — думает Семеновна, но никому ничего не говорит. Когда бабка Домаша отворачивается, она садится на корточки и склоняется к ручью: надо же попробовать воды–то. Может, она какая сладкая? Она все наклоняется и наклоняется к воде, пока ее одуванчиковая голова не перевешивает и она валится в темную холодную святую воду.

— Ах, батюшки! — кудахчут бабы. — Семеновна в pe–ку свалилась. Ухтиньки!

— Чего кричите–то? — спрашивает Семеновна, когда Петуниха за волосы вытаскивает ее из воды. — Что, ипопробовать нельзя? Тухлая она, ваша вода. И пить–то ее я не собираюсь.

Молодые девки смеются. Бабы пытаются быть серьезными.

— Только платье новое замочила, — ворчит Семеновна.

Платья ей очень жалко. Бабка Домаша сшила его из занавески. Сшила так, как считала нужным. Длинное, в сборку, с кушаком и с воланчиками, как у настоящей барышни. И опять красное, только теперь большими цветами.

— Ох, тошно! — вздыхает мокрая Семеновна. — Баб, ты помолись, а я домой пойду. Пообсохну, — решает она наконец.

— Иди хоть на все четыре стороны, черт с тобой, — говорит бабка Домаша и тут же мелко крестится: — Прости, господи, в святой день…

— Это с тобой черт, господи, прости, — тихонечко бубнит Семеновна, чтобы бабка, упаси боже, не слышала, и отправляется в обратный путь, но прежде снимает сандалии, надевает их на хворостинку и топает босиком. Дорогой она думает о святой воде.

«Может, я теперь святая? — думает Семеновна. — А что, если б я стала святой, мне бы бог дал голубой велосипед?»