Array Array - Марина

— Тебе не хочется ударить меня? — говорит он.

— Я люблю тебя…

— И все–таки ты ударь.

— За что?

— Не знаю.

— Тогда молчи. Ты лучше всех. Ты лучше всех. И молчи.

— Я молчу.

— У тебя правда было триста женщин?

— Что–о?

— Мне сказали, что у тебя было триста женщин.

— А я и не знал. Спасибо, что сообщила.

— Но у тебя их было много?

— Давай не будем об этом. Не время и не место.

— Мне наплевать, что у тебя было. Теперь я одна, правда?

— Ну конечно.

— Ты мне только одно скажи: как ты с ними расставался?

— Одни бросали меня, других я сам бросал.

— Но разве были такие, которые могли бросить тебя?

— А почему нет?

— Я тебя никогда не брошу. А ты?

— Я тоже.

— Я — потому, что ты лучше всех. А ты?

— Я еще не придумал.

— Слушай, а если у нас будут дети?

— Ну и пусть будут.

— Но я все равно тебя буду любить больше. Я буду ходить в застиранном халате, плохо причесанная, но ты люби меня все равно, ладно? Это даже лучше, что у нас будут дети.

— Почему?

— Потому что тогда мы с тобой будем уж родственниками, да?

— Да.

— Только ты не предавай меня, не смотри на других женщин, ладно?

— Ну конечно.

— Скажи что–нибудь…

— Спи.

— Не такое, скажи хорошее.

— Спи, моя любимая.

— Спи, мой любимый. Только я спать не буду. Ладно? Я буду на тебя смотреть. Ладно? Ладно?

Я вошла в комнату. Меня встретили молчанием.

— Да ну, не сердитесь, так вышло, — сказала я, — зашла к Валечке, а там…

Как говорит моя мама, врать я не умею. Они и сейчас сразу поняли, что вру. Разговор начал отец. Там было что–то о панели и Московском вокзале. Мама попыталась возразить, но наговорила еще больше.

Как они умели бить словами! Это пострашней, чем в детстве ремнем. Но самое страшное — то, что я начинала верить им и внутренне содрогалась от своей порочности. Если б не милый Алькин взгляд — я бы умерла от внушенного мне отвращения к себе, такой–этакой.

Сергея я в эту минуту ненавидела: он остался там, у себя, один. Пьет кофе, как привык по утрам, сыт, счастлив… А я?

— Но мне уже скоро двадцать! — наконец удалось вставить мне.

— Я убью тебя, дрянь! — отец замахнулся на меня.

— Только попробуй, — спокойно сказала Алька» встала между нами.

Потом нас ругали уже обеих сразу. Алька, как всегда, приняла удар на себя. Отец грозился сдать нас в колонию, потом пропечатать в «Комсомольской правде», потом обсудить на комитетах по месту работы, а также в жилконторе.

Кончилось тем, что я выскочила из комнаты, а Алька, осталась доругиваться.

Через полчаса я позвонила Альке.

— Ну как там, тихо?

— Тихо. Со мной ведь так… Где сядешь, там и слезешь.

— Алька, давай сбежим от них хоть на недельку, а?

— Двоим нельзя, да мне и некуда, у меня же нет подруг…

— Ты не рассердишься, если я одна?

— Конечно, нет. Завтра после работы я буду ждать тебя в проходной…

— Я ушла из дому, — сказала я.

Я, Валечка и Лиля лежали на крыше машиносчетной и загорали — так мы проводим летом обеденный перерыв.

— Что — с Хромовым — уже? — спросила Лиля.

— А чего бы иначе уходить из дому?

— Он–то знает?

— Нет.

— Так ты скажи ему…

— Он сам снимает…

— Почему бы вам не пожениться?

Я промолчала. Мне не хотелось говорить, что, мол, мы поженимся, когда он получит комнату. Это напоминало что–то знакомое.

— Все равно, позвони ему и скажи, ведь даже если снимешь что–нибудь, то несколько дней надо перебиться…

— Не буду.

— Почему?

— Потому что я не гонялась за ним раньше, а теперь уж совсем неудобно. Еще подумает, что я от него чего–то

хочу.

— Может, и правильно…

— У меня родители в отпуске, поживешь у меня, — как всегда неожиданно сказала Валечка.

— У тебя же Мишка сейчас…

— Выгоню на фиг, надоел…

— Ну да…

— Слушай, раз предлагают…

— Это, конечно, будет лучше, — согласилась Лиля. И это опять была манна с небес. Опять ни за что ни про что. Если хочешь взять в долг — проси у нищих.

Эту неделю мы жили с Валечкой очень весело: ели пустые щи и картошку, а в свободное время заводили пластинки и танцевали твист. К нам приезжала Алька с подарками: крала дома котлеты, мясо и даже компот. Втроем мы устраивали в Валечкиной каморке что–то дикое: в буфете звенела посуда, портреты Валечкиных родителей (он — пожарник, она — дворник) чуть не срывались со стен, полы трещали.

Соседи горели желанием вызвать милицию, но, не обнаружив ни признаков алкогольного опьянения, ни присутствия лиц мужского пола, вынуждены были прекратить свои поползновения.