Array Array - Марина

— Ксана! — кричу я и не слышу своего крика в вое и визге хичкоков.

Ксана оборачивается ко мне. Но это не Ксана. Это огромная рыжая лисица. Узкие глаза, ощерившаяся красная пасть.

— Я хичкок, — говорит она.

Я отшатываюсь от окна. С головокружительной скоростью подвал становится вновь каким–то сотым этажом. Я вижу только маленькую красную точку, которая показалась мне Ксаной.

Стасик, думаю я.

Зверек, тот, с его глазами, обнимает меня за шею все удлиняющимися руками, приближает ко мне свои черные зубы. Я вновь отшатываюсь. Я будто летаю на гигантских качелях, то приближаясь, то удаляясь от земли. Называю имя, приближаюсь, вижу хичкока, взлетаю в ужасе наверх. Нет мамы, нет Альки, нет Василия Михайловича — хичкоки. Качается пол огромного зала. Из огромных бутылей льется вино хичкоков — розовая мерзость. Оно льется, заливая серый зал. Хичкоки плавают в этом грязном море в огромных корытах. Они веселы, как дети. Они орут песни. Качается пол зала. Меня швыряет из стороны в сторону, но я уже никого не зову. Я знаю — это безнадежно. Я уже поняла. Главное — не назвать еще кого–то, дорогого и близкого, чтоб осталась надежда, что тот, дорогой и близкий, не хичкок. Не назову, думаю я, не назову. И я знаю будто бы, кто он — тот, кого я не должна называть.

— Назовешь! — кричат мне хичкоки и трясут, болтают этот огромный зал. Пол встает дыбом, я катаюсь по нему, а отвратительные хичкоки поменьше бегают по моим рукам и лицу. Не назову, думаю я, не вытрясете…

— Нет! — кричу я, наконец–то громко.

И сразу же открываю глаза. И вижу над собой озабоченное лицо Евгения Аполлоновича, милого врача Женечки. Он щупает мой пульс. Я стыжусь за свою липкую от пота руку.

— Хичкок, — говорю я.

— Хичкок? — спрашивает он.

— Мне снились хичкоки.

— Но ведь Хичкок — это режиссер фильмов ужасов, — говорит он (Женечка все знает).

— Мне и снились ужасы.

— А что именно?

— Да так. Ерунда.

Не могу же я сказать ему, что мне в последнее время снятся только предательства. Правда, сегодняшний сон — самый страшный.

— Марина, — говорит он, — мне бы хотелось знать что с вами происходит? Вы упрямо не желаете поправляться.

— Как это — не желаю?

— Так. Не желаете. У вас сильный и здоровый организм, и я не могу понять этих скачков температуры, вашего уныния, вашего безразличия. Поглядите на других. Вон, все девушки красятся вашей косметикой, а вы валяетесь и не желаете даже умываться. К вам приходят люди. Кстати, очень симпатичные юноши, а вы… Поймите же, вы можете оказаться пациенткой совсем другой больницы.

— Правильно, в сумасшедший дом меня для полного счастья, — огрызаюсь я, а сама мечтаю только, чтоб он ушел..

Мне надо подумать. Мне надо вспомнить и понять, кого же я не назвала этим… хичкокам, кого не видела в зверином образе.

Женечка готов заплакать. Он очень молодой врач. Он сочувствует каждому пациенту, а меня вообще очень любит — я это чувствую. Болезнь моя была не смертельна, и все–таки серьезна. Достаточно сказать, что я вообще многого не помню. Было беспамятство полное и частичное. Все было. И помню, что я старалась быть молодцом. Для врачей. С врачами я имела мало дел, но уважаю их. Потому терпела все адские пытки, которым они меня подвергали. А так себя ведут, оказывается, не все. Но Женечка мной недоволен. Может, он хочет, чтоб я призналась ему, что не очень–то хочу жить? Но не хотеть жить пошло. «Спасайте — не спасайте, мне жизнь не дорога, я милого любила, такого подлеца». Пошло. И подло. Но иногда мне кажется, что если я умру — большой беды не будет. Ужасно жить такой, как я. Я другая. Я непохожа. Короткий мир и любовь в моей жизни были случайны. Я отчаянно другой человек. И вызываю у всех странную реакцию. То меня неизвестно за что начинают любить и уважать, то так же неизвестно за что презирать и ненавидеть. Или не понимать. Зачем они приходят ко мне? Скажу Женечке, чтоб не пускал.

Уйду от них, от их жизни, от их пристрастных разговоров. А вдруг Стасик… Но нет, он не придет. Самое ужасное, что меня это теперь не удивляет. Я опытная. Я уже знаю, что вот так и уходят. Не выяснив, не поняв. Да что там — не желают понять. Я опытная женщина — все знаю. Не надо оправдываться, не надо бить себя в грудь и говорить: «Я тебя недостоин», можно просто однажды уйти в аптеку и не вернуться. И я все пойму. Стыдно вспоминать свою истерику. Как мерзко я кричала на Кузьмина, заставляла пойти к Стасику, все объяснить, сказать ему, что я умираю. И этот взрослый, собранный человек, этот чистоплотный зануда вынужден был утирать мне сопли. И пошел как дурак. А на другой день сказал мне: